Мигель Астуриас - Ураган
— Оно верно…
— Проснулись они, и зря я им твержу, что надо потерпеть, все уладится…
— Да, они уже коготки показали. Тебе, наверное, Лино говорил.
Лино поднял глаза от миски с бобами, проглотил еду и не совсем ясно — он еще не все дожевал — объяснил матери:
— Это мы не денег ради, это…
— Ах да! — сказал отец. — Это они из-за женщин. Сама знаешь, женщине одной ходить опасно, того и гляди, обидят.
— Хуже всего, что начальники зазывают их обманом к себе, а там и обижают, — горячо сказал Хуан, другой сын Лусеро, по-видимому очень взволнованный этой низостью.
— Очень ты горюешь, сынок! С чего бы это? Скажи, я же тебе отец!
— Не в том дело, что я горюю, а в том, что всем нам горе.
IV
— Исключительно летучая жидкость… — сказал мистер Пайл, стоя лицом к шкафу и вынимая из него флакончик бензина для зажигалки. Потом он повернулся, и расстроенный Карл Розе увидел, что он улыбается.
Расстаться с таким давним другом, как Джон Пайл, было так больно, словно тебе отрезают руку или ногу. Карл Розе печально ушел, попросив напоследок, чтобы друг хотя бы не вынуждал подбросить его и вещи на станцию в старенькой машине. Чтобы отвертеться, он нашел предлог: мотор перекалился, прямо прыгает от пара, а пар бьет из радиатора и оседает на ветровом стекле, никак не вытрешь. Если же плохо видно — не побеседуешь, а если не побеседуешь — зачем вместе ехать?
Уступив этим доводам, Джон Пайл в последний раз воспользовался служебной машиной, которую вел негр по имени Соледад. Тот знал, что начальник уезжает совсем, и был с ним любезней, чем всегда, помогал укладывать вещи, плащи и прочее барахло…
После развода Джон Пайл мог жениться снова. Только этим и огорчил его развод: того и гляди, женят. Тьюри Дэзин и Нелли Алькантара пришли попрощаться. Нелли передала с ним письмо к подруге в Чикаго. Когда машина проезжала мимо домика Лусеро, донья Роселия не смогла скрыть печали. Она плакала, хоть и была немолода, приговаривая: «Дай вам бог, сеньор Пайл». Эрни Уокер, картежник с зачесом и с вечной сигаретой из виргинского табака, поджидал на станции. Хоть кто-то пожал по-мужски Руку на прощанье.
Джон Пайл никогда прежде не замечал, что поля так зелены, шофер так черен, утренние облака так молочно-белы, гроздья так тяжелы, бордосский яд так лазорев, вырываясь вверх из шлангов, и так немощны больные деревья.
В поезде он сел на единственное свободное место, рядом с толстой дамой, чьи телеса, как бы по собственной воле, растекались и на ту часть скамьи, где он пытался втиснуть свои кости между краем и даминым задом. В конце концов ему показалось, будто он сам — толстый. Рядом с такой махиной кто хочешь толстым станет.
Полдень. Жара все сильнее. Тесно. Душно. Вагон битком набит. Джон Пайл засучил рукава рубахи. Дама два раза сладко улыбнулась ему, как улыбается толстая школьница. Пальцами в перстнях она, словно гаммы играла, барабанила по стеклу оконца, закрытого, чтобы не налетела пыль с гор, дрожавших от грохота вагонов, и паровозный дым с искрами и кусочками угля. Жара была такая, что не поговоришь, но, освежившись немного, они заговорили друг с другом. В конце концов, судьба свела их, тело к телу, на крохотном кусочке пространства. А что иное, в сущности, любой союз мужчины и женщины? Джон Пайл заказал несколько бутылок пива, дама вынула из свертка бутерброды с ветчиной, сыром, курицей и крутыми яйцами. Теперь, когда путники сдружились, Пайл смог разместиться поудобней, высвободить кость-другую из-под груды сала. Прочие кости так и остались на время пути мягко прикрыты жирными телесами прекрасной спутницы.
— Езжу я по этой дороге шестьдесят раз в году, — говорила она, — и все прошу, все прошу, чтобы для пассажиров из Мексики прибавили вагонов. А то битком набито, жизни нет. Вы, видно, из начальства, так вот и похлопочите. Всем польза, вам — первым, а то теряете вы тут доверие, не за что вас любить…
Мистер Пайл не ответил.
— Оглохли вы, я вижу, от моих слов. Ладно, скажу вам, что мы вас очень любим, нравитесь вы нам, соки сосете хорошо.
— Что до меня, премного благодарен…
— Мы вас по одному не различаем, мы вас гуртом любим, всех, кто сюда приехал с нашим климатом схватиться, чтобы вашим, которые позже явятся, удобно жилось. Правда, те, кто тут распоряжается, у себя поубавили бы прыти. Но уж так оно повелось…
Здесь, на плоскогорье, деревья были молодые, листья — блестящие, с зеленым маслянистым узором. В ветвях гулял ветер, и от этого возникало ощущение свежести и свободы. Деревьями можно было дышать, они сочились в ноздри, входили в легкие и возвращались снова туда, где росли. А там, на побережье, деревья плотные, сбитые и давят зеленым тюфяком, который у цыган вместо одеяла.
Пассажиры стали надевать куртки, свитера и пальто.
— Выйти раздетым нельзя, мы ж от моря приехали, — сказала спутница мистера Пайла; она уже сообщила ему на прощанье, что ее зовут Галой, а прозвали Галкой за черный цвет волос. — В отеле «Вид на Аютлу» так и спросите Галку, и вас обслужат на славу…
Мужчина, дремавший сзади них, приоткрыл глаза и выговорил, не поднимая головы:
— Накормят, как короля…
Она обернулась.
— Чего надо, мерзавец? Кто за язык тянет?
— Никто не тянет… — пробормотал он. Голова его лежала на спинке сиденья, лицо было прикрыто шляпой, и дышал он с трудом.
Гала презрела его слова. Пайл спустил рукава рубахи, закрыв худые и мохнатые руки, проверил ручной багаж, надел пиджак. Плечи он отряхнул. Вечно эта перхоть!»
К друзьям своим, Тортонам, он ехать не захотел и остановился в гостинице. Придвинул стул к круглому столу, покрытому скатертью (на ней, судя по мокрым пятнам, гладили мужской костюм), и принялся вскрывать письма, которые вез разным людям. Прежде он никогда бы так не сделал, но однажды ему взбрело в голову вскрыть конверт, и он увидел слова: «Дурак, который передаст тебе это письмо…» С тех пор, набирая почту «с оказией», он просматривал скучные письма и внимательно читал занятные.
Поправив очки, он стал читать, что пишет матери милейшая мисс Хэвишем. Ей было под пятьдесят, она пыталась всем понравиться и вела себя как в высшей степени воспитанная особа, но не нравилась никому — в ней было что-то сухое, высокомерное, учительское, она не прощала малейших нарушений дисциплины и долга. Стоило завести речь о точности, твердости, пунктуальности и других любезных ей добродетелях, и она кривила губы (усики она выщипывала), хмурилась, весь ее облик менялся.
Вот что она писала матери о разводе Джона Пайла и Лиленд Фостер:
«Посмотри по карте… та карта, которую я тебе послала года два назад, и сейчас более или менее соответствует действительности. Мне кажется, на решение Лиленд Фостер в немалой степени повлияла возвышенность, изобилующая птицами с красивым оперением, которую ты найдешь в северной части карты. Возвышенности, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и растений, пропитывают нервную ткань испарениями, порождающими смутную печаль и неудовлетворенность настоящим. Миссис Пайл смеялась, когда я предостерегала ее против верховых прогулок в той местности. Но вот личность ее, казалось бы приспособившаяся к нашим строгим нравам, сломилась. Остальное ты знаешь из прежних моих писем. Ее соблазнил авантюрист, а бедный супруг…»
Как и положено бедному супругу, мистер Пайл почесал за ухом и стал читать дальше.
«…бедный супруг — из тех, кто полагает, что мы, женщины, по природе своей отличны от мужчин. Он жил в постоянном восторге и пытался вызвать восторг в других перед так называемой эпопеей тех, кто сделал это великое дело, силой вырвал у сельвы плодоносную землю. Когда же Лиленд увидела воочию одного из этих людей, она, ослепленная, приняла его, не размышляя, ибо мы, женщины средних лет, именно так принимаем тех, кого любим. Вспоминаешь ушедшую юность, дорогая мама, и перед тобой проходит бесконечная череда дней, когда тебе было дано любить и оставаться зрячей…»
Пайл со вкусом посмеялся. Все, что случилось, было изложено с приблизительной точностью. Единственной новостью для него были слова о возвышенности, изобилующей птицами с красивым оперением, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и растений.
Он положил на стол письмо несравненной мисс Хэвишем и принялся за послание Нелли Алькантара, подруги Тьюри Дэзин. Мистеру Пайлу эти девицы очень нравились: они держались в стороне, к удобству мужчин, в отличие от прочих женщин, открыто пренебрегали сильным полом, и, беседуя с ними, старина Джон с удовольствием чувствовал, что защищаться не надо, главное — не надо глядеть в оба, как бы тебя не обольстили. Можно расслабиться, ничего не бояться, словно плывешь на спине.
«Лиленд Фостер, — писала Нелли Алькантара, разошлась с мужем, поистине очаровательным в своей беззащитности. Так думает о нем Тьюри Дэзин, которая сейчас пылко ухаживает за мной. Видно, возвращаются времена, когда однополая любовь считалась единственно счастливой. Жаль только, что Лиленд снова увлеклась мужчиной и выходит за него замуж, а он порет дикую чушь о том, что надо вернуть в мир человечность, воскресить правду… Слушать тошно! На Лиленд приятно смотреть, когда она играет на рояле, особенно Моцарта, и Тьюри Дэзин ревнует меня — не к Моцарту, а к пальчикам Лиленд. Кстати, из-за моей любви к музыке вышел тут забавный случай. Возвращаясь с верховой прогулки, мы остановились отдохнуть у одних симпатичных и честных туземцев по фамилии Лусеро. Заговорили мы о музыке, заспорили, и я почему-то несколько раз повторила «соль!., верхнее соль!..». Наши дикари тем временем таращились на нас. И что бы ты думала, когда мы поспали, хозяин ждал меня у дверей и предложил мне поесть соленого. И смешней всего, они решили, что мне хочется солененького, так как я беременна. У них поверье: если будущей матери не потакать, ребенок родится дураком. Это я-то беременна! От Тьюри, не иначе, но это уж будет, когда боги вернутся на землю».
