Булчу Берта - Кенгуру

— Братцы... Подкиньте кто-нибудь сотнягу. Пива хотим, а деньги у нас кончились.— Он кивнул в сторону своих приятелей.

Варью с друзьями посмотрели на покачивающегося парня, потом на соседний столик. Там, в обществе шести пустых бутылок, сидели двое мужчин средних лет и усатый старик в комбинезоне.

— Забудешь отдать-то,— сказал механик.

— Не забуду. Через неделю принесу. Мы всегда здесь сидим, за тем столиком или вон там, у барьера.

Механик вынул сотенную бумажку и протянул ему.

— Спасибо,— сказал парень и с деньгами в руке направился к стойке.

— Кто это такие?— спросила Пётике.

— Они все время здесь сидят,— ответил механик.

— Панельщики они, в общежитии живут,— добавил один из шоферов.

В это время на аэродроме «Ферихедь» взлетел самолет, с ревом пронесся над крышами Кёбани и, стремительно уменьшаясь, стал таять в синем летнем небе. Все подняли головы.

—«Боинг»,— сказал кто-то.

Механик замотал головой.

— Никакой не «боинг»... Это парижский рейс, «Эр Франс». У «Эр Франс» «боингов» нет...

— Да-а... Пока мы доберемся до дому, они уже в Париже будут! — вздохнула Пётике.

— Ну и что? — сказала Мари.

— Может, все-таки «боинг»...

— Да не «боинг» это, а «Як-40», малевский самолет,— вмешался в разговор один из шоферов.

— Ну-у?..— с сомнением протянул Варью, глядя вслед самолету.

— Точно,— ответил шофер.

Жожо наклонилась к уху Варью и прошептала:

— Не дала она тебе, вот ты и влюбился.

Варью все еще смотрел в бархатно-синее вечернее небо, поглотившее летящий в Париж самолет, как море — брошенный в волны камешек.

— Консервативная ты свинья... Любишь, чтоб девка не сразу перед тобой юбку задирала.

— Не понимаю, чего ты хочешь...— бормотал Варью.

— Говорю, не дала она тебе, ты и готов. Прямо перед глазами стоит картина: ты к ней лезешь в своей кабине, а она ни в какую...

— Она-то дала бы...

— Да ну?

— Точно,— сказал Варью и, взяв со стола бутылку, долго тянул из нее пиво.

Жожо сидела молча, опустив плечи.

В дверях пивного зала показался фармацевт с Цицей. Они явились веселые, раскрасневшиеся. Свободных стульев вокруг стола уже не хватало, и Цица уселась на колени Доки. Тот высовывался из-за ее плеча то с одной, то с другой стороны, так что слова его слышны были то на одной половине стола, то на другой.

— Поехали в Зугло,— предложил он.

— А что там такое?

— Я там знаю один классный клуб в подвале. Место — блеск!

— А что там такого интересного?

— Ребята там блеск... Плюс поджаренный хлеб с жиром и луком, потом — красное вино и блюз.

— Если поджаренного хлеба с жиром хотите до отвала, так айда лучше ко мне. А еще у меня четыре бутылки пива припрятаны,— сказал один из парней с пивоварни.

— Чтоб твоя жена нас всех выставила...— вмешалась Цица.

— У нее смена до десяти, домой придет в половине одиннадцатого.

— А в половине одиннадцатого нам куда деваться?

— Лучше пошли в клуб...

— Пойти можно, да что там такое?

— Классные ребята и блюз.

— Эти классные  ребята возьмут и не пустят нас. Потребуют удостоверения или рекомендации. Поди какая-нибудь интеллигентская лавочка.

— Есть там один-два студента, а остальные — девчонки и ребята из Зугло.

— Пойти можно, да что там такого?

— Я же тебе говорю: хлеб с жиром и блюз! — Фармацевт начал терять терпение.

— А что это — блюз? спросила Мари.

— То feell blue*,—сказал Варью грустно, заплетающимся языком.

* Быть в печальном настроении, в меланхолии (англ.).

— Что это он? — спросила Мари.

— Он говорит, это Луи Армстронг и Поль Робсон, — высунулся из-за плеча Цицы Доки.

Жожо тихонько встала и отошла к стойке. Она заказала два бокала сухого мартини и заодно уплатила за выпитое Варью. Когда она вернулась с двумя бокалами к столу, Доки громко разглагольствовал:

— Представляете: сидят они там вдоль стен и поют негритянские спиричуэлс и блюзы. Есть у них один парень, так у него бас не хуже, чем у Робсона.

— Могу представить, что это за блюз,— бормотал Варью.

— Блюз что надо! — заявил Доки.

— Если б они настоящий слушали, с пластинки...

— А они сами поют, и правильно делают.

— Мы, белые, не умеем по-настоящему петь блюз. У нас голос невыразительный.

— Что значит — невыразительный?! Бас — это бас, хоть черная у тебя кожа, хоть белая,— сердился Доки.

— Дело не в басе, а в печали.

— В какой еще печали?

Варью понурил голову. Тут Жожо пододвинула ему бокал с мартини, шепнула на ухо:

— Выпей, Ворон!

Варью выпил холодный, терпкий напиток. И странное дело: гнетущая, свинцовым грузом лежащая на сердце тоска его вдруг растворилась, ушла куда-то. Он почувствовал себя опустошенным, но пустота была приятной, легкой.

— Все о’кей,— сказал он девушке, и ему в самом деле казалось, что все о’кей.

Сегодня суббота, он у себя в Кёбане, сидит на террасе «Мотылька», кругом сплошь знакомые, дружелюбные лица, он сыт и слегка пьян, никаких неприятностей у него нет и не ожидается.

Жожо, отпив немного из своего бокала, ловко подсунула его Варью. Тот рассеянно взял бокал, повертел его в пальцах, выпил.

За столом усиливался беспорядочный шум. Девчонки визжали, Доки и четыре шофера хотели пойти в подвальный клуб, остальные — пить пиво в кухне у парня с пивоварни. Варью уже не следил за спором. Он смотрел поверх голов на летнюю улицу, на прохожих, на кусты сумаха в пыльных дворах напротив. Когда Доки пустился объяснять ребятам с пивоварни разницу между спиричуэлс и блюзом, Жожо шепнула Варью:

— Пошли...

Не дожидаясь ответа, она поднялась, взяла Варью за руку и потянула за собой на улицу. Тот послушно двинулся за ней. Хмель ударил ему в голову. На душе было празднично, жизнь виделась в радужных красках.

Взявшись за руки, они медленно шли под пыльными акациями, стоящими вдоль тротуара. Двойная тень их то вытягивалась, то укорачивалась, пока они не перешагивали через нее. Потом, за спиной, тень снова начинала расти. Они молчали. Хрупкая, нестойкая тишина субботнего вечера окутывала Кёбаню. Смолкла беспокойная, шумная, нервная суета на заводиках и в мастерских — лишь большие предприятия на окраине еще вздыхали и урчали ритмично. Монотонное, несмолкающее их дыхание стало как бы частью самой тишины. Одни только автобусы, сердито фыркая и грохоча, нарушали время от времени покой вечернего города. Варью казалось, что они с Жожо движутся в какой-то мягкой, податливой, ласково обволакивающей их среде, движутся небыстро, но уверенно, как машина на малой скорости... Неожиданный жест Жожо словно выдернул Варью из блаженно-хмельной гармонии, в какую он погрузился. Остановившись на островке тени под акацией, в удалении от фонарей, девушка порывисто обхватила его за шею и, привстав на носки, жарко и долго поцеловала в губы. Варью крепко прижал девушку к груди; они стояли, целуясь, чуть покачиваясь в промежутках между поцелуями. Потом двинулись дальше и пройдя фонарь, снова остановились, чтобы тесно, до боли в ребрах обнимать, тискать друг друга.

Где-то между шестым и седьмым фонарем Варью ощутил на лице у себя влагу; Жожо как раз поднялась на цыпочки и прижалась щекой к его щеке. Варью поцеловал ее и попытался отодвинуть от себя, но Жожо упрямо цеплялась за шею, ища его рот. Варью почувствовал, что губы ее дрожат.

— Ты что? Ревешь? — спросил он.

— Не реву я,— ответила девушка и, не удержавшись, всхлипнула.

Под фонарем Жожо ускорила было шаг, чтобы поскорее оказаться снова в тени. Но Варью удержал ее, повернул к свету ее лицо. Из глаз Жожо текли слезы.

— Плачешь...

— Да не плачу я,— сказала она упрямо, с вызовом, и отодвинула назад упавшие на лицо каштановые волосы.

Варью взял Жожо за плечи и внимательно, словно впервые увидев, рассмотрел по-мальчишески дерзкое, милое личико, блестящие от слез глаза, аккуратный, точеный носик, яркие, свежие губы. Его вдруг поразила ее юная, цветущая прелесть. Было странно: как это он прежде не замечал, что она такая красавица? Жожо, с ее гладкой, чистой кожей, легко смуглеющей от загара, стройной шеей, полными губами, действительно была хороша... Прижав к себе девушку, Варью покрыл поцелуями ее лицо, шею, губы. Тело ее у него в руках казалось хрупким, почти девчоночьим. Жожо не относилась к числу сильных, ширококостных, широкозадых девиц: фигура ее, ноги, руки были изящными, упругими, движения — легкими...

— Ты чего плачешь?

— Потому что люблю тебя.— И слезы полились у нее из глаз еще обильней.

Варью, растроганный, долго целовал мокрое лицо Жожо, чувствуя, как все сильнее желает ее близости. Потом схватил ее за руку и потянул в сторону Церковной площади, где в тени деревьев стояли одинокие скамейки.

— Не пойду я на площадь, — всхлипывая, сказала Жожо,