Жюль Валлес - Инсургент
Но я выжил. В этом буржуа неповинны. «Ощипывая» их сегодня, я еще не произвожу окончательного расчета с ними. Мы еще не расквитались!
Да и притом я не столько горжусь той высокой ценой, по которой котируюсь, как тем, что в моем лице будут отомщены все непокорные.
Мой стиль — это куски и обрывки, как бы подобранные крюком в грязных углах, где разыгрываются душераздирающие драмы. А между тем на него есть спрос, на этот стиль!.. Вот почему я бью своим триумфом тех, кто когда-то хлестал меня своими стофранковыми билетами и плевал на мои су.
Благодарю покорно! Еще нет и недели, как я работаю в «Фигаро», а они уж находят, что с них довольно.
Читатели этой газеты большей частью народ беззаботный, счастливый — актрисы и светские люди. А я не каждый день смешу их.
Вентра изредка — это оригинально, как пирушка у Рампоно, как незатейливый завтрак из черного хлеба с молоком где-нибудь на ферме, как посещение элегантной дамой каморки рабочего, где так вкусно пахнет супом... Но Вентра ежедневно — нет уж, увольте!
Ну, а я не могу, да и не хочу быть бульварным увеселителем.
Я никого не обвиняю. Я отлично видел, когда меня переманивали сюда, что мне придется бороться против «всего Парижа», и отталкивал от себя стопки золота до тех пор, пока не выговорил себе свободу вести кампанию по собственному усмотрению.
Они знали, с кем имели дело.
По-видимому, нет.
Мне остается только убраться. Не для того — с опасностью для своего достоинства и риском для жизни — оставался я самим собой в дни неизвестности, чтобы стать теперь хроникером ателье и будуаров, плести узоры из красивых слов, подслушивать у дверей, гоняться за злобой дня.
— Если бы вы только захотели... при вашем стиле, — говорит Вильмессан, которому очень хочется удержать меня.
Да, черт возьми! У меня нашлись бы подходящие эпитеты как для улицы Бреда, так и для Сен-Антуанского предместья. Я сумел бы рисовать акварелью, писать маслом, создавать офорты.
Если б я захотел... А вот я не хочу! Мы оба ошиблись. Вам нужен забавник, а я — бунтарь. Бунтарем я останусь и снова займу место в рядах бедняков.
И вот я снова беден — снова, как и всегда!
Хотя и было обусловлено, что в случае ухода мне все-таки заплатят, тем не менее пришлось повоевать: дело было не только в материальном благополучии, но и в самолюбии. Все кончилось ерундой: взаимные уступки, несколько тысячефранковых билетов, предложение написать роман...
Я было взялся за него, за этот роман. Но, по-видимому, слишком жива еще во мне отравленная, поруганная юность. Эти страницы, конечно, еще больше, чем мои статьи, показались бы напоенными глухим бешенством, ощетинившимися злобой.
Не к чему мне было вылезать из моей конуры. Что успел я за это время? Я только навлек на себя ненависть моих собратьев, которых расхолодила моя бледность Кассия[30]. Потерянное вдохновение!
Но вот что-то зашевелилось в политическом болоте, Оливье[31] кипятится, Жирарден защищает его. За стеклами пенсне, нацепленном на нос бледной маски, что-то сверкнуло, серая рука поднялась и погрозила ареопагу государственных мужей, окружающих императора.
Его газету прикрыли.
Он выпускает когти, напрягает мускулы, прыгает на все четыре лапы.
Он мечется и орет в мешке, куда хотят упрятать его — старого кота!
Его газета прекратила свое существование, но он разыскал какого-то человека, попавшего в затруднительное положение, и тот продал ему свой листок, уступил помещение; он водворился там и приглашает к себе всех желающих кусаться.
Он вспомнил о моих клыках и прислал мне лаконическую записку: «Приходите».
В синем пиджаке, с розой в петлице, он поднялся мне навстречу, с улыбкой протягивая руку.
— Ну, бульдог, мы спустим вас с цепи! Вы будете вести воскресную хронику... И, надеюсь, ваш лай будет слышен далеко? Не так ли?
Он подбирает отвислые губы и мурлычет, расправляя когти.
Я рявкнул — и результатов пришлось ждать недолго.
Жирардену приказали прикончить его собаку. Недолго думая он прислал ко мне своего управляющего, чтобы тот привязал мне камень на шею и утопил меня.
А между тем он отлично мог подождать.
Ибо один вояка взялся отправить меня по-настоящему на тот свет, — вояка с султаном на шапке и тремя золотыми нашивками. Как говорят, он уже отточил шпагу и жаждет отомстить за своего генерала.
Этот генерал — Юсуф[32] — варвар, отдал богу свою жалкую душонку. Во имя невинных, убитых по его приказу, я выл возле его трупа, воссылая благодарность смерти.
И вот его штаб поручил самому искусному фехтовальщику пригвоздить меня, окровавленного, к его гробу.
Так по крайней мере говорят. Это только что сообщил мне Верморель.
— Завтра, а может быть даже сегодня вечером, вас вызовут на дуэль...
— Отлично. Садитесь и слушайте меня. Если красные штаны потребуют у меня удовлетворения от имени этого полковника — они получат это удовлетворение в полной мере. Вы слышали о моей дуэли с Пупаром? Было условлено стрелять до последней пули и целиться в грудь, сколько угодно. Но Пупар был моим товарищем, а эти солдафоны — мои враги; стало быть, с ними нужно пойти еще дальше. Будет только одна пуля, одна-единственная. Место выберем на этом дворе, если им угодно, или же, если они предпочитают, можно пойти туда, где я сразил Пупара. Дуэль состоится через два часа после их визита, без всякого протокола и переговоров. Хотите быть моим секундантом?
— Черт!..
— Значит, вы согласны. Сейчас, дорогой мой, мы разопьем бутылочку хорошего вина и чокнемся за прекрасный случай, дающий возможность мне, штафирке и отщепенцу, прицелиться в полкового командира.
Вечер теплый, мое жилье далеко от шумных улиц... сумерки и тишина.
Два-три раза по мостовой застучали сапоги. Я думал, что это они; мне бы хотелось покончить дело разом.
— Теперь уж я приду завтра, — сказал около полуночи Верморель. — Возможно, пароход вышел из Алжира с опозданием. Они могут приехать утром.
Но сегодня, как и вчера, никто не явился.
Можно лопнуть от досады! Запастись мужеством, приготовиться к великолепному концу или к победе, которая увенчает всю жизнь, — и остаться при муках ожидания и унизительной мысли о самоубийстве, внушенной Жирарденом.
Офицер оказался не так глуп, как я думал. Возможно, он даже и не собирался оттачивать свою кривую саблю, узнав, что у меня и так подрезан язык и что как журналист — я мертв.
Действительно, уведомление, помещенное на первой странице жирарденовского листка, указывает на меня как на опасную личность. Никто, конечно, не примет теперь к себе человека, с первого же дня навлекающего грозу на дом, куда он вступает.
Нечего сказать, в хорошее я попал положение: изгнан отовсюду!
Я чувствую себя менее свободным, чем тогда, когда скитался в своих лохмотьях по грязным углам. У меня была по крайней мере независимость человека, который, будучи брошен в подземную тюрьму, может выворотить камень, пробить дыру и, выскочив через нее, наброситься на часового и задушить его.
В этом была моя сила; а теперь мой тайный замысел обнаружен, я открыт. И, как от строптивого каторжника, жупела надзирателей, от меня будут шарахаться и те, кто боится палки, и те, у кого она в руках.
Совсем другое дело, если б я уложил полковника!
— Но, дорогой мой, секунданты могли бы не согласиться на ваши условия, и вы бы еще прослыли трусом.
Очень возможно!
Я живу в мире скептиков и равнодушных. Одни не поверили бы в искренность моего трагического желания, других привело бы в бешенство то, что я впутываю смерть в газетный поединок, и они не постеснялись бы оклеветать меня, лишь бы я не ставил на бульварной дорожке этой кровавой вехи.
К счастью, я достаточно силен, и, если б мои условия были отклонены, я раскроил бы рожу этому провокатору и таскал бы его за усы до тех пор, пока не собралась толпа.
И я закричал бы сбежавшимся обывателям и сержантам:
«Он хотел заколоть меня, как поросенка, потому что умеет обращаться со шпагой... Я предлагаю ему стрелять в упор, а он трусит. Не мешайте же мне расправиться с ним!»
Может быть, меня велели бы за это прикончить, будто нечаянно, — переломали бы мне втихомолку ребра или хребет по дороге в комиссариат, или же со мной расправились бы в участке, среди безобразий кутузки, где какой-нибудь подставной пьяница затеял бы драку, а ключ тюремщика, якобы разнимающего нас, пробил бы мне грудную клетку.
Ничего этого не случилось.
Хорошо еще, что я ни с кем не поделился этими дошедшими до меня слухами. Если б я только заикнулся о них, приятели, конечно, не замедлили бы воспользоваться этим и стали бы утверждать, что я придумал полковника для того, чтобы сочинить эту беспощадную дуэль.
