Андре Моруа - Молчаливый полковник Брэмбл
Все это, друг мой, может показаться вам наивным, но скажу, что именно такая вот ребячливость и озаряет нашу грустную жизнь то и дело обстреливаемых Робинзонов. Эти восхитительные мужчины и вправду остались в известном смысле детьми: они розовощеки, их страсть к играм неистребима, и это наше сельское пристанище довольно часто кажется мне каким-то питомником героев.
Но я бесконечно верю им: их ремесло строителей империи вселяет в них высокую идею о долге белых людей. Полковник, Паркер и иже с ними — это «сагибы», которых ничто не заставит сойти с избранного пути. Презирать опасность, не струхнуть под огнем — в их глазах это даже не свидетельство мужества, а просто признак хорошего воспитания. О каком-нибудь маленьком бульдоге, не спасовавшем перед здоровенным псом, они на полном серьезе скажут: «Вот это джентльмен!»
А истинный джентльмен — это, скажу я вам, едва ли не самое симпатичное существо из всех, которые пока что дала эволюция жалкой группы млекопитающих, производящих в настоящий момент некоторый шум на Земле. На фоне этой ужасающе злобной породы англичане создали своеобразный оазис учтивости и безразличия. Людям свойственно взаимное презрение. Англичане же попросту не замечают друг друга, и я их очень люблю.
Прибавьте, что с нашей стороны было бы довольно ошибочно и глупо считать себя умнее их (между прочим, мой друг, майор Паркер с видимым удовольствием утверждает, будто так оно и есть). Правда заключается в том, что их ум следует методам, отличным от наших: одинаково далекий как от нашего классического рационализма, так и от чисто немецкого педантичного лиризма, английский ум отличается крепким здравым смыслом и отсутствием какой бы то ни было системы. Отсюда простой и естественный тон, придающий еще больше очарования пристрастию этого народа к юмору.
Но вот я вижу в окно, как ведут под уздцы моего коня. Значит, надо мне отправляться к ворчливым фермерам и раздобыть у них соломы для квартирмейстера, который вроде бы строит конюшню. Тем временем вы, о моя воительница, меблируете свой будуар и подбираете для его стен полосатые шелка нежнейших оттенков.
В вашей гостиной, где стиль Директории прежний(Синева лаванд и лимонная желтизна),Старинным креслам давно уже роль сужденаСоседствовать с разностилицей неизбежной —С кушеткой внеисторической и безмятежной…(Синева лаванд и лимонная желтизна.)
Здесь, угождая изысканным одалискам(Синева лаванд и лимонная желтизна),Щеголи-офицеры могут болтать допоздна,В ярких мундирах красуясь, без всякого рискаБудут они похваляться победою близкой…(Синева лаванд и лимонная желтизна.)
Стены голые, словно простенки старого храма(Синева лаванд и лимонная желтизна),Еще будут ждать, что пора наступить должна,Когда какой-нибудь первый консул[30] с упрямым,Непреклонным лицом сюда ворвется снаружи,Всю Директорию нашу и этот покой разрушив…(Глаз-лаванд синева, чьих-то щек желтизна.)
— Разве вы поэт? — недоверчиво спросил меня полковник Брэмбл, заметив, как я выстраиваю, одну под другой, короткие фразы одинаковой длины.
Я решительно протестую.
V
Четыре дня подряд лил дождь. Тяжелые капли монотонно барабанили по вогнутому брезенту палатки. А за палаткой, в поле, трава исчезла под слоем желтоватой грязи. По ней хлюпали солдаты, и при каждом их шаге казалось — какой-то огромный великан щелкает языком.
— «…И земля стала растленна, — вслух читал падре. — И сказал Бог Ною: «Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи… В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились», — продолжал доктор. — Этот потоп, — добавил он, — вполне реальный факт. Он действительно имел место, ибо все восточные мифологии упоминают его. Речь, несомненно, идет о разливе Евфрата; вот почему ковчег был смыт в глубь суши и в конце концов очутился на холме. Подобные катастрофы часто происходят в Месопотамии и в Индии, но в Бельгии они редки.
— В семьдесят шестом году в Бенгалии от циклона погибли двести пятнадцать тысяч человек, — заметил полковник. — Месье, пожалуйста, налейте всем портвейну.
Полковник обожал всякого рода цифровые справки, и это оказалось большим несчастьем для Ореля, неспособного запоминать числа. Он ежедневно расспрашивал его о количестве жителей какой-нибудь деревни, о численности сербской армии или о начальной скорости пули, выпущенной из ствола французской винтовки.
С ужасом предвидя вопрос полковника о суммарном среднем уровне осадков во Фландрии (в футах и дюймах), он поспешил предпринять отвлекающий маневр.
— В Поперенге, — сказал он, показывая книгу, которую читал, — мне попалось одно довольно любопытное старинное издание. Это — описание Англии и Шотландии, принадлежащее перу Этьена Перлена. Париж, тысяча пятьсот пятьдесят восьмой год.
— Хоу! — воскликнул полковник, питавший к старинным книгам не меньшее уважение, чем к старым солдатам. — И что же говорит этот мистер Перлен?
Орель наугад раскрыл книгу и перевел:
— «…После обеда скатерть убирают. Дамы удаляются. Гладкий стол сделан из красного индийского дерева. Бутылки поставлены на подносы из того же дерева. Название каждого вина выгравировано на серебряной пластинке, прикрепленной к горлышку бутылки; гости выбирают желаемое вино и пьют его с такой серьезностью, словно каются в грехах; при этом они провозглашают здравицы в честь выдающихся людей или же модных красоток. Это они называют тостами».
— Модные красотки — звучит совсем неплохо! — сказал доктор. — Быть может, Орель хоть немного почувствовал бы прелесть портвейна, если бы распил бутылочку с Габи Делис[31] или Глэдис Купер[32].
— Для каждого дня недели предусмотрен особый тост, — сказал полковник. — В понедельник мы пьем за наших солдат, во вторник — за нас самих, в среду — за наши шпаги, в четверг — за наш спорт, в пятницу — за нашу веру, в субботу — за наших невест или наших жен и в воскресенье — за отсутствующих друзей и за тех, кто в море.
Орель продолжил чтение:
— «Происхождение тостов абсолютно варварское, и мне говорили, что обитатели Шотландского нагорья — это полудикие племена, живущие в постоянных раздорах…»
— Вы слышали, падре? — сказал полковник. — Месье, повторите это место специально для падре.
— «Мне говорили, что обитатели Шотландского нагорья… полудикие племена, живущие в постоянных раздорах, сохранили первоначальный характер этого обычая. Пить за здоровье кого-либо значит как бы просить это лицо охранять вас, покуда вы пьете и беззащитны. А тот, за чье здоровье вы пьете, отвечает вам: «Ипледжиу», что на их языке означает: «Гарантирую вам безопасность». Затем он извлекает из ножен свой кинжал, упирает его острием в стол и охраняет вас, пока ваш бокал не выпит до дна…»
— Вот почему, — сказал майор Паркер, — призовые оловянные кубки, раздаваемые победителям соревнований по гольфу или фехтованию, всегда на стеклянной ножке, сквозь которую виден нацеленный на тебя клинок убийцы.
— Пустите по кругу портвейн, месье, — сказал полковник, — я желаю выпить второй бокал за падре, чтобы услышать от него: «Импледжиу» — и увидеть, как он воткнет в стол острие своего кинжала.
— У меня всего лишь швейцарский нож, — ответил падре.
— Ничего, сойдет, — сказал полковник.
— Эта теория происхождения тостов весьма правдоподобна, — заметил доктор. — Мы без конца повторяем прародительские жесты и мимику, хотя они совершенно бесполезны для нас. Когда великая актриса хочет выразить чувство ненависти, она размыкает свои чарующие губки и обнажает клыки. Это — неосознанное воспоминание о людоедских инстинктах ее предков. Мы пожимаем руку друга, чтобы он не нанес нам удара, и приподнимаем шляпу в знак приветствия, ибо наши предки, представая перед начальством, смиренно обнажали головы, готовые подвергнуться усекновению…
В этот момент раздался треск, и полковник Брэмбл с грохотом повалился назад: одна из ножек его стула сломалась. Доктор и Паркер помогли ему подняться с пола, а Орель и падре, наблюдая эту сцену, не сумели удержаться от прямо-таки судорожного и упоительно приятного хохота.
— Вот видите! — великодушно вмешался майор, смущенно пытаясь хоть как-нибудь извинить Ореля, тщетно кусавшего свой язык. — Вот вам убедительный пример живучести стародавних пережитков. Думается, это падение вызывает смех именно потому, что в представлении наших предков смерть какого-нибудь мужчины воспринималась как одно из забавнейших зрелищ. Она либо избавляла вас от противника, либо, несомненно, уменьшала число мужчин, делящих между собой пищу и самок.
