Сельма Лагерлёф - Возница
Слушая рассказ сестры Марии, солдат Армии спасения волнуется все сильнее. Он уже не в силах усидеть на месте и вскакивает со стула.
— Ты не назвала мне имени этого бродяги, сестра Мария, но я понимаю, что это Давид Хольм.
Сестра Мария кивает головой.
— Боже милостивый, Боже милосердный! — восклицает он, простирая руки к небу. — Почему вы тогда посылаете меня за этим человеком? Разве он в то утро почувствовал раскаяние? И вы хотите пригласить его сюда, чтобы она увидела, что молилась напрасно? Для чего вы хотите причинить ей такую боль?
Сестра Мария смотрит на него с нетерпением, граничащим с гневом.
— Я еще не закончила…
Но юноша прерывает ее:
— Нам следует остерегаться, не давать волю жажде отомстить. Во мне тоже теплится грешное желание позвать нынче ночью Давида Хольма, чтобы показать ему ее на смертном одре и сказать, что она уходит от нас из-за него. Я думаю, вы хотите сказать ему, что она заразилась смертельной болезнью, когда чинила его одежду, которую он после этого бессовестно порвал. Я слышал, как вы говорили, что после той новогодней ночи сестра Эдит не была здоровой ни одного дня. Но мы должны быть осторожнее. Мы так хорошо знали ее, да и сейчас она стоит у нас перед глазами, что не должны давать волю своему жестокосердию.
Сестра Мария наклонила голову к столу и говорит, не поднимая глаз, будто расставляет свои слова в виде узора на скатерти:
— Месть? — спрашивает она. — Неужто это месть — заставить человека понять, каким богатством он обладал и потерял его? Если я положу ржавое железо в огонь и заставлю его снова стать блестящим и твердым, неужто это можно назвать местью?
— Я так и знал, сестра Мария! — восклицает солдат Армии спасения с той же пылкостью. — Вы надеетесь наставить Давида Хольма на путь истинный, переложив на его плечи тяжесть вины. А не подумали ли вы о том, что мы при этом тешим себя, удовлетворяем свою жажду мести? Это опасная западня. Тут так легко ошибиться.
Маленькая бледная сестра Мария смотрит на юношу, и в глазах ее светится экстаз самоотречения. «Сегодня я думаю не о себе», — отчетливо говорит ее взгляд.
— В таком деле нас подстерегает не одна западня, — повторяет она, со значением подчеркивая каждое слово.
Щеки солдата Армии спасения заливает румянец. Он пытается ответить, но не находит нужных слов. Момент спустя он роняет голову на стол и, закрыв лицо руками, начинает плакать. Долго сдерживаемое горе прорвалось наружу.
Сестра Мария не мешает ему, губы ее шепчут молитву:
— Господи Боже наш, Иисусе Христе, помоги нам пережить эту ночь! Ниспошли мне силу помочь ближним моим, мне, самой слабой и неразумной из них!
Связанный человек не придает почти никакого значения обвинению в том, что он заразил сестру Эдит, но, когда молодой солдат Армии спасения начинает рыдать, он делает резкое движение. Он сделал открытие, которое потрясло его, и не собирается это скрывать от возницы. Его радует, что та, которую любит этот красивый юноша, предпочла его.
Когда всхлипывания солдата Армии спасения затихают, сестра Мария перестает молиться и ласково говорит ему:
— Ты, верно, думаешь о том, что я только что сказала тебе про сестру Эдит и Давида Хольма.
Из-под руки юноши слышится сдавленное «да», и по телу проходит судорога боли.
— Я понимаю, что это причиняет тебе страдание, — говорит она. — Я знаю человека, который тоже любит Эдит всей душой, она заметила это и сказала тебе, что не может этого понять. Она имела в виду, что если и полюбит кого-нибудь, то это будет человек, стоящий выше нее. Так же считаешь ты, Густавссон. Мы можем посвятить свою жизнь служению несчастным, но свою естественную человеческую любовь ни ты, ни я не можем им подарить. Когда я говорю тебе, что сестра Эдит создана иначе, тебе это кажется унизительным, и ты от этого страдаешь.
Солдат Армии спасения не двигается, все так же уронив голову на стол. Невидимая фигура напротив делает попытку подвинуться поближе, чтобы лучше их слышать, но тут же Георг приказывает ему лежать, не шевелясь.
— Аллилуйя! — восклицает сестра Мария, лицо ее отражает крайнее волнение. — Аллилуйя! Кто мы такие, чтобы судить ее? Разве не наблюдал ты, что сердце, исполненное высокомерия, отдает свою любовь сильным и могущественным мира сего. А кому отдаст все тепло своей любви сердце, в котором есть место лишь покорности и милосердию, как не ожесточившемуся, падшему, заблудшему?
После этих слов наступает очередь Давида Хольма ощутить болезненный укол. «Что это происходит с тобой этой ночью? — думает он. — Какое тебе дело до того, что эти люди говорят о тебе? Неужто ты ожидал, что они станут хвалить тебя?»
Солдат Армии спасения поднимает голову и смотрит испытующе на сестру Марию.
— Дело ведь не только в этом.
— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но не забудь, что вначале сестра Эдит не знала, что Давид Хольм женат. И во всяком случае, — продолжает она после некоторого колебания, — вся ее любовь была направлена на то, чтобы исправить его. Если бы он, стоя на помосте, признал, что он спасен, счастье ее было бы полным.
Юноша хватает сестру Марию за руку и напряженно ловит каждое ее слово. Когда она кончает говорить, он с облегчением вздыхает.
— Но это не та любовь, о которой я думаю!
Сестра Мария слегка пожимает плечами, его настойчивость утомила ее.
— Сестра Эдит никогда не говорила мне о своих чувствах, — соглашается она со вздохом. — Быть может, я ошибаюсь.
— Если сама она не говорила вам об этом, думаю, что вы ошибаетесь, — говорит он подчеркнуто серьезно.
Призрак, лежащий у дверей, мрачнеет. Ему не нравится, что разговор принял такой оборот.
— Я не хочу сказать, что в сердце сестры Эдит возникли какие-либо другие чувства, кроме сострадания, когда она впервые увидела его. Казалось бы, она и потом не должна была бы его любить, ведь он часто вставал у нее на пути и во всем был ей помехой. К нам приходили жены и жаловались, что их мужья бросили работу, после того как в городе появился Давид Хольм. Мы ходили помогать бедным и видели, что насилие и порок торжествуют все больше. И почти всегда следы их вели к Давиду Хольму. Но ведь для сестры Эдит вполне естественно, что именно это и заставляло ее делать все, чтобы обратить его на путь истинный во имя Господне. Он был для нее дичью, на которую она охотилась с метким оружием, и чем дальше эта дичь ускользала от нее, тем настойчивее она ее преследовала, твердо веря, что в конце концов победит, потому что из них двоих она сильнее.
— Аллилуйя! — воскликнул юноша. — Без сомнения, она сильнее! Помните, как однажды вечером вы с сестрой Эдит пошли в трактир и стали раздавать объявления о новом приюте? Сестра Эдит увидела, что за столом рядом с Давидом сидит молодой человек, который слушает, как этот бродяга насмехается над сестрами Армии спасения и хохочет вместе с ним. Ей стало жаль юношу, она сказала ему несколько слов о том, чтобы он не позволял развращать себя. Тот ничего не ответил и не последовал за ней. Но, продолжая сидеть в той же компании, он уже не мог заставить себя улыбаться и, наполнив свой стакан, не мог поднести его к губам. Давид Хольм и остальные стали смеяться над ним, говорили, что он боится сестер Армии спасения. Но он вовсе не испугался, просто ее желание помочь ему, ее сострадание глубоко тронули его и заставили бросить своих приятелей и пойти за ней. Ведь вы, сестра Мария, знаете, что это правда, вам известно, кто этот человек.
— Аминь, аминь, это правда, я знаю, кто этот человек, знаю, что с тех пор он стал нашим лучшим другом, — говорит сестра Мария и ласково кивает юноше. — Не стану отрицать, что сестре Эдит случалось и брать верх над Давидом Хольмом, но чаще всего она терпела поражение. К тому же в ту новогоднюю ночь она простудилась и тщетно боролась с кашлем, который никак не хотел проходить, не прошел и по сей день. Болезнь мучила ее, и потому, верно, ей уже не так, как прежде, везло в борьбе, которую она неустанно вела.
— Сестра Мария! — перебивает ее юноша. — Ничто из того, что вы сказали, не доказывает ее любовь к нему.
— Да, ты прав, Густавссон. Вначале ничто на это не указывало. Я скажу тебе, что меня заставило в это поверить. Мы знали одну бедную портниху, больную туберкулезом. Она изо всех сил боролась со своей болезнью и пуще всего боялась заразить детей. Она рассказала нам, что однажды, когда с ней случился приступ кашля на улице, к ней подошел бродяга и стал ругать ее за то, что она кашляла, отворачиваясь от людей.
«У меня тоже чахотка, — сказал он, — и доктор просит меня быть осторожнее, но я плюю на это. Я кашляю людям прямо в лицо, хочу, чтобы они заразились. Чем они лучше нас, хотел бы я знать?»
Больше он ничего не сказал, но портниха так испугалась, что весь день чувствовала себя разбитой. По ее описанию, это был высокий и статный мужчина, по-видимому, когда-то красивый, одежда на нем была грязная и рваная. Лицо его она хорошо не разглядела, помнила лишь глаза: две желтые злобные щелки под опухшими веками. Потом они прямо-таки часами глядели на нее. Но больше всего ее испугало то, что он не казался пьяным и вконец опустившимся, а говорил с такой ненавистью к людям.
