Оноре Бальзак - Евгения Гранде
Номера вынимались еще очень долго, но, наконец, лото кончилось. Нанета-громадина вошла и громко сказала:
— Сударыня, выдайте мне простыни на постель гостю.
Госпожа Гранде вышла вслед за Нанетой. Тогда г-жа де Трассен тихо сказала:
— Возьмем наши деньги и бросим игру.
Каждый взял свои два су со старого щербатого блюдечка; потом собравшиеся встали все сразу и несколько приблизились к огню.
— Что ж, кончили? — сказал Гранде, не отрываясь от письма.
— Да, да, — ответила г-жа де Грассен, заняв месте возле Шарля.
Евгения, побуждаемая одной из тех мыслей, какие возникают у девушек, когда в сердце их впервые закрадывается чувство, вышла из зала, чтобы помочь матери и Нанете. Если бы умелый исповедник спросил ее, она бы, несомненно, призналась, что не думала ни о матери, ни о Нанете, но что ее одолевало острое желание осмотреть комнату, отведенную кузену, заняться там его устройством, что-нибудь там поставить, поглядеть, не забыли ли чего, все предусмотреть, постараться сделать ее насколько возможно уютной и чистой. Евгения уже считала, что лишь она одна способна угадать вкусы и привычки кузена. В самом деле, она явилась очень кстати: и мать и Нанета уже собирались уйти, думая, будто они уже сделали все необходимое, но она доказала им, что все только еще предстояло сделать. Она подала Нанете-громадине мысль согреть простыни грелкой с угольями из печи; она сама покрыла скатертью старый стол и крепко наказала Нанете менять ее каждое утро. Она убедила мать, что необходимо затопить камин, и уговорила Нанету притащить в коридор объемистую вязанку дров, ничего не говоря отцу. Она сама побежала в зал взять там в одном из угловых шкафов старый лакированный поднос — наследство от покойного старика де ла Бертельера, взяла там же шестигранный хрустальный стакан, ложечку со стершейся позолотой, старинный флакон с вырезанными на нем амурами и все это торжественно поставила на камин. За четверть часа у нее возникло больше мыслей, чем со дня появления ее на свет.
— Маменька, — сказала она, — братцу будет невыносим запах сальной свечки. Что, если бы нам купить восковую?..
Она вспорхнула легче птички и взяла из своего кошелька монету в сто су, выданную ей на месячный расход.
— Вот тебе, Нанета, беги скорей.
— А что папенька скажет?
Это страшное возражение было выдвинуто г-жой Гранде, когда она увидела в руках дочери сахарницу старинного севрского фарфора, привезенную из замка Фруафон самим Гранде.
— А где же ты возьмешь сахару? Да ты с ума сошла!
— Маменька, Нанета купит и сахару и свечку.
— А папенька?
— Прилично ли, чтобы в его доме племянник не мог выпить стакана сахарной воды? Впрочем, папенька и внимания не обратит.
— Отец все видит, — сказала г-жа Гранде, качая головой.
Нанета колебалась: она знала хозяина.
— Ступай же, Нанета, ведь сегодня мое рождение!
Нанета громко захохотала, услышав первую в жизни шутку своей молодой хозяйки, и повиновалась ей. Пока Евгения с матерью изо всех сил старались украсить комнату, предназначенную г-ном Гранде для племянника, Шарль был предметом любезностей г-жи де Грассен, старавшейся привлечь его внимание.
— Вы очень мужественны, сударь, — сказала она ему, — если решились покинуть зимние удовольствия столицы для жизни в Сомюре. Но если вы не слишком боитесь нас, то увидите, что и здесь можно развлекаться.
Она бросила на него многозначительный взгляд, как истая провинциалка: в провинции женщины по привычке вкладывают в свои взоры столько сдержанности и осторожности, что сообщают им какое-то слащавое вожделение, свойственное иным духовным лицам, которым всякое удовольствие кажется или воровством, или греховным заблуждением. Шарль чувствовал себя в этом зале совершенно чужим, все здесь было так далеко от прекрасного замка и роскоши, какую он предполагал найти у дяди, что рад был встретить сочувствие, и, внимательно вглядываясь в г-жу де Грассен, разглядел наконец в ней полустершийся образ парижанки. Он любезно отвечал на косвенное приглашение, обращенное к нему, и разговор завязался сам собой, причем г-жа де Грассен постепенно понижала голос в соответствии с характером своих излияний. И она и Шарль испытывали одинаковую потребность в доверии. Таким образом, после нескольких минут кокетливого разговора и степенных шуток ловкая провинциалка, убедившись, что ее не слышат другие, говорившие о продаже вин, чем в это время был занят каждый сомюрец, успела сообщить парижанину:
— Сударь, если вы пожелаете оказать нам честь своим посещением, вы, разумеется, доставите большое удовольствие и моему мужу и мне. Наш салон — единственный в Сомюре, где собираются представители крупной коммерции и представители дворянства: мы принадлежим к двум кругам общества, и они предпочитают встречаться только у нас, потому что у нас весело. Моего мужа — я с гордостью говорю это — одинаково уважают и те и другие. Таким образом, мы постараемся доставить вам развлечение в дни вашего скучного пребывания здесь. Если бы вы безвыходно сидели у господина Гранде, — боже мой, что сталось бы с вами! Дядюшка ваш — скряга и думает только о своих виноградных отводках, ваша тетушка — святоша, неспособная связать две мысли в голове, а ваша кузина — дурочка, необразованная, пошленькая, без приданого, весь свой век проводит за чинкой тряпья.
«Она очень мила, эта барынька», — заметил про себя Шарль, отвечая на жеманные заигрывания г-жи де Грассен.
— Да ты, жена, сдается мне, собираешься взять на откуп господина Гранде, — сказал со смехам грузный и рослый банкир.
На это замечание нотариус и председатель отозвались более или менее ехидными словами; но аббат взглянул на них с лукавым видом, взял понюшку табаку и, предлагая табакерку окружающим, кратко выразил их мысли:
— Кто же лучше госпожи де Грассен мог бы для господина Гранде олицетворить сомюрское радушие?
— Вот как! В каком же смысле вы это понимаете, господин аббат? — спросил г-н де Грассен.
— Я это понимаю, сударь, в смысле самом лестном для вас, для вашей супруги, для города Сомюра и для столичного гостя, — прибавил хитрый старик, оборачиваясь к Шарлю.
Не обращая, казалось, ни малейшего внимания на разговор Шарля и г-жи де Грассен, аббат Крюшо сумел угадать его смысл.
— Сударь, — обратился наконец к Шарлю Адольф, стараясь придать себе непринужденный вид, — не знаю, помните ли вы меня сколько-нибудь. Я имел удовольствие быть вашим визави на балу у барона де Нусингена, и…
— Совершенно верно, сударь, совершенно верно, — отвечал Шарль, с удивлением видя, что оказался предметом всеобщего внимания. — Это ваш сын, сударыня? — спросил он г-жу де Грассен.
Аббат ехидно взглянул на мамашу.
— Да, сударь, — ответила она.
— Так вы, очевидно, еще совсем юным были в Париже? — продолжал Шарль, обращаясь к Адольфу.
— Что поделаешь! — сказал аббат. — У нас сыновей посылают в Вавилон, как только их отнимут от груди. — Г-жа де Грассен бросила на аббата удивительно глубокий, вопрошающий взгляд. — Нужно приехать в провинцию, — сказал он, продолжая разговор, — чтобы встретить женщин тридцати лет с небольшим, так прекрасно сохранившихся, как госпожа де Грассен, у которой сыновья скоро будут лиценциатами прав. Мне кажется, я еще переживаю день, когда в бальном зале молодые люди и дамы становились на стулья, чтобы видеть, как вы танцуете, сударыня, — прибавил аббат, поворачиваясь к своему противнику в женском образе. — Право, ваш триумф как будто был только вчера…
«Ах, старый злодей! — воскликнула в душе г-жа де Грассен! — Неужто он меня разгадал?»
«Кажется, мне предстоит большой успех в Сомюре», — думал про себя Шарль, расстегивая сюртук, закладывая руку за жилет и устремляя вдаль задумчивый взор, — подражание позе, приданной Чантри[15] лорду Байрону.
Невнимание старика Гранде, или, лучше сказать, озабоченность, в какую погружало его чтение письма, не ускользнуло ни от нотариуса, ни от председателя, и они старались угадать содержание этого письма по неуловимым движениям лица хозяина, как раз ярко освещенного свечой. Винодел с трудом сохранял привычно спокойное выражение лица. Впрочем, каждый сможет себе представить нарочито спокойный вид этого человека, читая нижеследующее роковое письмо:
«Дорогой брат, вот уже скоро двадцать три года, как мы не виделись с тобой. Моя женитьба была поводом для нашего последнего свидания, после чего мы расстались, радуясь друг на друга. Конечно, я никак не мог предвидеть, что со временем ты будешь единственной опорой семьи, процветание которой ты приветствовал. Когда это письмо попадет в твои руки, меня уже не будет на свете. Я попал в безвыходное положение и не хочу пережить позор банкротства. Я до последней минуты держался на краю бездны, все еще надеясь выбраться. Приходится упасть в нее. Банкротство моего биржевого маклера и де Рогена, моего нотариуса, отняло у меня последние средства, — у меня ничего не осталось. К моему отчаянию, я должен около четырех миллионов, а могу уплатить кредиторам не более двадцати пяти процентов всей суммы долга. Мои вина лежат на складе мертвым грузом из-за сокрушительного понижения цен, которое вызвано обильным урожаем винограда прекрасного качества. Через три дня Париж скажет: „Господин Гранде был мошенник!“ Я, честный человек, буду лежать, покрытый саваном бесчестия. Я лишаю своего сына и честного имени, запятнанного мною, и состояния его матери. Бедный мальчик об этом ничего не знает. Я боготворю его. Мы нежно простились. К счастью, он и не знал, что в этом прощании излилась последняя волна жизни моей. Неужели он когда-нибудь будет проклинать меня? Брат мой, брат мой! Как ужасно проклятие детей! Они могут обжаловать наше проклятие, но их проклятие неотменно. Гранде, ты — старший, ты обязан за меня вступиться. Сделай так, чтобы у Шарля не вырвалось ни одного горького слова на моей могиле. Брат мой, если бы я писал к тебе кровью и слезами, в них не было бы столько страдания, сколько стоит мне это письмо; тогда я плакал бы, истекал кровью, я умер бы, и кончились бы мои муки. Но я страдаю без единой слезы — и вижу перед собой смерть. И вот ты теперь — отец Шарля: у него нет родных со стороны матери — ты знаешь почему. Зачем я не послушался общественных предрассудков? Зачем покорился любви? Зачем женился на побочной дочери большого барина? У Шарля нет больше семьи. О мой несчастный сын! Мой сын!
