Максим Горький - Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе
— Ты меня любишь?
— Да, — сказал Клим.
— Очень?
— Да, — уверенно повторил он. Крепко прижав голову его к мягкой и душистой груди, мать строго сказала:
— Надо, чтоб ты очень любил меня.
Клим не помнил, спрашивала ли его мама об этом раньше. И самому себе он не мог бы ответить так уверенно, как отвечал ей. Из всех взрослых мама самая трудная, о ней почти нечего думать, как о странице тетради, на которой еще ничего не написано. Все в доме покорно подчинялись ей, даже Настоящий Старик и упрямая Мария Романовна — Тираномашка, как за глаза называет ее Варавка. Мать редко смеется и мало говорит, у нее строгое лицо, задумчивые голубоватые глаза, густые темные брови, длинный, острый нос и маленькие, розовые уши. Она заплетает свои лунные волосы в длинную косу и укладывает ее на голове в три круга, это делает ее очень высокой, гораздо выше отца. Руки у нее всегда горячие. Совершенно ясно, что больше всех мужчин ей нравится Варавка, она охотнее говорит с ним и улыбается ему гораздо чаще, чем другим. Все знакомые говорят, что она удивительно хорошеет.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто отец забыл что-то и не может вспомнить. Говорить он стал еще больше и крикливее, оглушительней. Он говорит о книгах, пароходах, лесах и пожарах, о глупом губернаторе и душе народа, о революционерах, которые горько ошиблись, об удивительном человеке Глебе Успенском, который «все видит насквозь». Он всегда говорит о чем-нибудь новом и так, как будто боится, что завтра кто-то запретит ему говорить.
— Удивительно! — кричит он. — Замечательно! Варавка прозвал его: Ваня с Праздником.
— Мастер ты удивляться, Иван! — говорил Варавка, играя пышной своей бородищей.
Он отвез жену за границу, Бориса отправил в Москву, в замечательное училище, где учился Туробоев, а за Лидией откуда-то приехала большеглазая старуха с седыми усами и увезла девочку в Крым, лечиться виноградом. Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной так, что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней. Он даже начал говорить стихами, Клим слышал, как он говорил матери:
Когда из мрака заблужденьяГорячим словом убежденьяЯ душу падшую извлек,
— конечно, я был в то время идиотом…
— Это едва ли верно и очень грубо, Тимофей Степанович, — сказала мать. Варавка свистнул, точно мальчишка, потом проговорил четко:
— Нежной правды нет.
Почти каждый вечер он ссорился с Марией Романовной, затем с нею начала спорить и Вера Петровна; акушерка, встав на ноги, выпрямлялась, вытягивалась и, сурово хмурясь, говорила ей:
— Вера, опомнись!
Отец беспокойно подбегал к ней и кричал:
— Разве Англия не доказывает, что компромисс необходимое условие цивилизации… Акушерка сурово говорила:
— Перестаньте, Иван!
Тогда отец подкатывался к Варавке:
— Согласись, Тимофей, что в известный момент эволюция требует решительного удара…
Варавка отстранял его короткой, сильной рукой и кричал, усмехаясь:
— Нет, Марья Романовна, нет! Отец шел к столу пить пиво с доктором Сомовым, а полупьяный доктор ворчал:
— Надсон прав: догорели огни и у… как там?
— Облетели цветы, — добавил отец, сочувственно кивнув лысоватым черепом, задумчиво пил пиво, молчал и становился незаметен.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Привыкнув наблюдать за взрослыми, Клим видел, что среди них началось что-то непонятное, тревожное, как будто все они садятся не на те стулья, на которых привыкли сидеть. Учитель тоже стал непохож на себя. Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался. А на мать Клима он смотрел совершенно так же, как дедушка Аким на фальшивый билет в десять рублей, который кто-то подсунул ему. И говорить с нею он стал непочтительно. Вечером, войдя в гостиную, когда мама собиралась играть на рояле, kikm услыхал грубые слова Томилина:
— Неправда, я видел, как он…
— Ты что, Клим? — быстро спросила мать, учитель спрятал руки за спину и ушел, не взглянув на ученика.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть:
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал:
— Мама!
Остановясь, она подняла голову и пошла к дому, обойдя учителя, как столб фонаря. У постели Клима она встала с лицом необычно строгим, почти незнакомым, и сердито начала упрекать:
— Вот, не спишь, хота уже двенадцатый час, а утром тебя не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич не будет жить у нас.
— Потому что обнимал тебе ноги? — спросил Клим. Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
— Ах, мальчик, мальчик мой! Ты все выдумываешь, — сказала она, вздыхая.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу,
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил:
Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Томилин перебрался жить в тупик, в маленький, узкий переулок, заткнутый синим домиком; над крыльцом дома была вывеска:
Повар и Кондитер
принимает заказы на свадьбы, балы и поминки.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
— У меня болят ноги, — сказал он. «Ушиб коленки тогда, в саду», — догадался Клим. Заниматься Томилин стал нетерпеливо, в тихом голосе его звучало раздражение; иногда, закрыв скучные глаза, он долго молчал и вдруг спрашивал издалека:
— Ну, понял?
— Нет.
— Подумай.
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала:
