Эжен Сю - Парижские тайны. Том I
Вновь прибывший сел так, чтобы ему было удобно наблюдать за двумя субъектами со зловещими лицами, один из которых справлялся о Грамотее. Он и в самом деле не спускал с них глаз, но их столик стоял так, что они не замечали этой слежки за ними.
Временно прерванные разговоры возобновились. Несмотря на свою отвагу. Поножовщик обращался с Родольфом почтительно, не смел говорить ему «ты».
— Право слово, — сказал он Родольфу, — хотя я и получил хорошую трепку, а все же польщен, что встретился с вами.
— Потому, что заказанное блюдо пришлось тебе по вкусу?..
— Не только… Главное потому, что мне не терпится увидеть вашу потасовку с Грамотеем: он всегда избивал меня, и я буду рад… когда его тоже изобьют.
— Вот еще, неужто ты думаешь, что ради твоего удовольствия я наброшусь, как бульдог, на Грамотея?
— Нет, он сам набросится на вас, как только узнает, что вы сильнее его, — ответил Поножовщик, потирая руки.
— У меня в запасе достаточно разменной монеты, чтобы выдать ему все, что полагается, — небрежно заметил Родольф и, помолчав, добавил: — Погода нынче стоит собачья… Не заказать ли нам водки с сахаром? Быть может, это воодушевит ее, и она споет нам что-нибудь…
— Дело подходящее, — согласился Поножовщик.
— А чтобы поближе познакомиться, мы откроем друг другу, кто мы такие, — предложил Родольф.
— Альбинос, — представился Поножовщик, — бывший каторжник, а теперь рабочий, выгружающий сплавной лес на набережной Святого Павла. Зимой мерзну, летом жарюсь на солнце — таковы мои дела, — заявил гость Родольфа, отдавая ему честь левой рукой. — Ну, а вы-то кто будете? — продолжал он. — Вы впервые объявились в здешних местах… и, не в обиду будь вам сказано, лихо обработали мою башку и лихо выбили барабанную дробь на моей шкуре. Батюшки мои! Какие это были тумаки! Особенно последние… Не могу их забыть: как здорово все было проделано… Какой град ударов! Но у вас, верно, есть и другое дело, не только колошматить Поножовщика!
— Я мастер по раскраске вееров! А зовут меня Родольф.
— Мастер по веерам! Так вот почему у вас такие белые руки, — сказал Поножовщик. — Но если все ваши собратья похожи на вас, видать, это дело требует изрядной силы… А коли вы ремесленник, и конечно же честный, зачем пришли сюда, ведь в здешних местах бывают только воры, убийцы и бывшие каторжники вроде меня, потому как другие места нам заказаны?
— Я пришел сюда потому, что люблю хорошую компанию…
— Гм!.. Гм!.. — пробормотал Поножовщик, с сомнением качая головой. — Я встретил вас в крытом проходе дома Краснорукого; впрочем, молчу… Вы говорите, что не знакомы с ним?
— Долго ты еще будешь донимать меня своим Красноруким? Чтоб ему вечно гореть в адском пламени, если это придется по вкусу Люциферу.
— Ладно, приятель, вы, верно, мне не доверяете, может, вы и правы. Хотите, я расскажу вам свою историю?.. Но при условии, что вы научите меня наносить те удары, которыми закончилась моя взбучка… Мне это позарез нужно.
— Согласен, Поножовщик, ты расскажешь свою историю… а Певунья расскажет нам свою.
— Идет, — сказал Поножовщик, — погода стоит такая, что и полицейского не выманишь на улицу… Это нас позабавит… Ты не против, Певунья?
— Нет, только мне особенно нечего рассказывать… — ответила Лилия-Мария.
— И вы тоже расскажете нам о себе, приятель? — спросил Поножовщик.
— Да, я начну первый.
— Мастер по раскраске вееров, — проговорила Певунья, — какое хорошее ремесло.
— А сколько вы получаете за свои веера? — спросил Поножовщик.
— Я работаю сдельно, — ответил Родольф. — Если повезет, выколачиваю четыре, а то и пять франков в день, но это летом, когда долго бывает светло.
— И вы часто погуливаете, бездельник?
— Да, когда я при деньгах, то трачу немало: во-первых, шесть су за ночь в меблированной комнате.
— Я не ослышался, монсеньор… вы платите шесть су за ночь! — проговорил Поножовщик, прикладывая руку к шапке…
Обращение «монсеньор», прозвучавшее иронически в устах Поножовщика, заставило улыбнуться Родольфа.
— Да, я люблю удобства и чистоту, — продолжал он.
— Поглядите на этого пэра, на этого банкира, на этого богача! — вскричал Поножовщик. — Он платит шесть су за ночлег!
— Кроме того, — продолжал Родольф, — я трачу четыре су на табак, выходит уже десять су; четыре су — за завтрак, четырнадцать — пятнадцать су — за обед, одно или два су за водку, словом, около тридцати су в день. Мне не приходится работать всю неделю напролет: в свободное время я кучу.
— А ваша семья? — спросила Певунья.
— Мои родители умерли от холеры.
— А кем они были? — спросила Певунья.
— Старьевщиками, торговали старым тряпьем на Главном Рынке.
— И за сколько вы продали их дело? — спросил Поножовщик.
— Я был тогда слишком молод, все продал мой опекун. Когда я стал совершеннолетним, мне еще пришлось вернуть ему тридцать франков… Вот и все мое наследство.
— А на кого же вы работаете?
— Мою обезьяну[38] зовут Борель с улицы Бурдонне. Болван и притом груб; вороват и скуп. Ему легче потерять глаз, чем расплатиться со своими работниками. Таковы его приметы. Если он заблудится, не разыскивайте его, пропади он пропадом. Я учился у него своему ремеслу с пятнадцати лет; в армии я не служил: вытянул счастливый номер. Живу я в старом еврейском квартале, в комнате на пятом этаже, окнами на улицу; зовут меня Родольф Дюран… Вот и вся моя история.
— А теперь твой черед, Певунья, — сказал Поножовщик, — свою историю я оставлю на закуску.
Глава III
ИСТОРИЯ ПЕВУНЬИ
— Начнем с самого начала, — сказал Поножовщик.
— Да… с твоих родителей! — подхватил Родольф.
— Я их не знаю… — ответила Лилия-Мария.
— Как так? — вырвалось у Поножовщика.
— Я о них слыхом не слыхала. Меня нашли в капусте, как говорят маленьким детям.
— Ну и ну! Выходит, Певунья, мы с тобой из одного семейства!..
— У тебя тоже не было дома, Поножовщик?
— Я сирота, и дом мой — парижские улицы, как, верно, и у тебя, дочка.
— А кто же воспитал тебя, Певунья? — спросил Родольф.
— Сама не знаю, сударь… Сколько я себя ни помню, кажется, мне было лет семь-восемь, я жила с одноглазой старухой. Ее прозвали Сычихой из-за крючковатого носа и единственного круглого зеленого глаза, как у окривевшей птицы.
— Ха!.. Ха!.. Ха!.. Я так и вижу эту стерву, — вскричал, смеясь, Поножовщик.
— По вечерам одноглазая старуха, — продолжала Лилия-Мария, — посылала меня для вида продавать леденцы на Новом мосту, а на самом деле заставляла просить милостыню… Если я собирала меньше десяти су, она била меня и морила голодом.
_ Понятно, дочка, — сказал Поножовщик, — пинок вместо хлеба и несколько подзатыльников в придачу.
— Бог ты мой, так я и жила…
— А ты уверена, что эта женщина не была твоей матерью? — спросил Родольф.
— Понятно, уверена: Сычиха то и дело попрекала меня, что я круглая сирота, что нет у меня ни отца, ни матери; клялась, будто подобрала меня на улице.
— Итак, — сказал Поножовщик, — ты получала вместо еды колотушки, если приносила домой меньше десяти су!
— На ночь я выпивала стакан воды и зарывалась в охапку соломы, брошенную Сычихой прямо на пол; говорят, будто солома греет. Какое там! Иной раз я всю ночь напролет дрожала от холода.
— Еще бы, эти перья из босса[39] холодят, как лед, ты права, милочка, — воскликнул Поножовщик, — навоз во сто крат лучше! Но люди воротят он него нос: подстилка, мол, не первой свежести: побывала в брюхе животного.
Эта шутка вызвала улыбку на губах Лилии-Марии.
— Утром Сычиха давала мне с собой немного еды. Сразу на завтрак и обед, и посылала на Монфокон за червями для наживки: ведь, кроме всего, она торговала удочками под мостом Парижской богоматери… А дорога от Дробильной улицы, где мы жили, до Монфокона не близкая… особенно для голодного и озябшего семилетнего ребенка.
— Ходьба укрепила тебя, и ты выросла прямая, как тростинка, тебе не на что жаловаться, доченька, — сказал Поножовщик, высекая искру из огнива, чтобы раскурить трубку.
— Домой я возвращалась очень усталая, — продолжала свой рассказ Певунья. — Тогда около полудня Сычиха давала мне еще кусочек хлеба.
— От такого поста, дочка, талия у тебя стала тонкая, как у осы, не стоит жаловаться, — заметил Поножовщик, делая несколько глубоких затяжек. — Но что это с вами, приятель? Простите, я хотел сказать, господин Родольф; вид у вас какой-то чудной… Неужто из-за того, что эта девчонка столько намыкалась? Право… все мы намыкались, все жили в нищете.
— О, я ручаюсь, Поножовщик, что у тебя было меньше бед, чем у меня, — проговорила Лилия-Мария.
