Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники
Небо порозовело, бледная луна, клонящаяся к западу, поблекла. Смутные просторы стали оживать, отчетливо вырисовывались растения с крупными листьями. Среди больших, холодных дюн Пол с Кларой прошли к прибрежной полосе. Длинная, пустынная, она стонала под бременем рассвета и прибоя; океан был плоский, темный, с белой каймой. Над сумрачными водами рдело небо. Огонь быстро растекался среди облаков и рассеивал их. Густой румянец отгорел, обратился в оранжевый, оранжевый — в тускло-золотой, и в блеске золота взошло солнце, огненные отблески рассыпались по волнам, будто неведомая дева прошла вдоль берега с переполненным ведром, расплескивая свет.
Длинные волны глухо ударялись о берег. Чайки, точно брызги, кружились над пенной кромкой прибоя. Крик их казался сильнее их самих. Берег уходил вдаль, таял в утреннем свете, песчаные дюны, кое-где поросшие пучками трав, будто оплывали, становясь вровень с прибрежной полосой. Возвышавшийся справа от них Мейблторп казался крохотным. Им одним принадлежал сейчас весь этот простор — плоский берег, море, и восходящее солнце, и негромкий шум волн, и резкие крики чаек.
Они нашли теплую впадину среди дюн, куда не достигал ветер. Пол стоял и смотрел на море.
— Красиво как, — сказал он.
— Пожалуйста, не сентиментальничай, — сказала Клара.
Ей досадно было, что он стоит и не сводит глаз с моря, точно какой-то одинокий романтик. Пол засмеялся. Она быстро разделась.
— Сегодня хорошая волна, — с торжеством сказала она.
Она плавала лучше него; он стоял и лениво глядел на нее.
— Ты не идешь? — спросила она.
— Сейчас, — ответил он.
Кожа у нее очень светлая, бархатистая, полные плечи. Налетающий с моря ветерок обдувает ее тело, ерошит волосы.
Утро окрасилось чудесным прозрачным золотом. Призрачные покровы теней, казалось, уплывают прочь на север и на юг. Клара стояла, чуть поеживаясь от прикосновения ветра, что шевелил пряди волос. За белотелой обнаженной женщиной поднимается морская трава. Вот Клара глянула на море, потом посмотрела на него. Он не сводил с нее темных глаз, которые она любила, а понять не могла. Поеживаясь, смеясь, она скрестила руки на груди.
— У-у, как холодно-то будет! — сказала она.
Пол подался вперед и поцеловал ее, вдруг крепко прижал к себе и опять поцеловал. Она ждала. Он посмотрел ей в глаза, потом вдаль, на бледные пески.
— Иди же! — спокойно сказал он.
Клара обняла его, притянула к себе, страстно поцеловала и пошла.
— Но ты будешь купаться? — спросила она.
— Сейчас.
Она шла, тяжело ступая по мягкому, словно бархат, песку. А Пол, стоя на дюне, смотрел, как просторный бледный берег принимает ее в свои объятия. Она становилась все меньше, очертания стирались, казалось, большая белая птица с трудом движется по песку.
Будто белый камешек на пляже, будто клок пены перекатывается по песку, сказал он себе.
Как медленно-медленно бредет она по широкому звучащему взморью. Но вот пропала из виду. Солнечное сиянье затмило ее. И опять он ее увидел, всего лишь белое пятнышко, что движется у белой ворчащей кромки моря.
Какая же она крохотная! — сказал он себе. Потерялась, точно песчинка на песчаном берегу, — просто крупинка, которую несет по берегу, крохотный белый пузырек пены, можно сказать, ничто среди этого утра. Почему же она увлекла, поглотила меня?
Утро было полностью нарушено — Клара скрылась в воде. Во всю даль и ширь взморья песчаные дюны, поросшие синим песчаным тростником, и сверкающие воды дружно сияли в необъятном, ничем не нарушаемом уединении.
Что она такое, в конце концов? — думал он. Вот приморское утро, огромное, извечное и прекрасное; а вон она, беспокойная, всегда неудовлетворенная и недолговечная, как пузырек пены. Что в конце концов она для меня значит? Она частица чего-то большого, как пузырек пены — частица моря. Но она-то что такое? Не ее я люблю.
Испуганный собственными невольными мыслями, которые, казалось, звучали так отчетливо, что само утро могло их услышать, Пол разделся и быстро побежал по песку. Клара его ждала. Она махнула ему рукой, волна подняла ее, опустила, плечи ее — в море жидкого серебра. Пол перепрыгнул через буруны, и вот уже ее рука у него на плече.
Пол был неважный пловец и не мог долго оставаться в воде. Клара, торжествуя, резвилась вокруг него, щеголяя своим превосходством, которому он завидовал. Солнечное сияние щедро и празднично разливалось по морю. Минуту-другую они смеялись, потом наперегонки побежали назад к песчаным дюнам.
Тяжело дыша, они вытирались, и Пол не сводил с нее глаз, она запыхалась, лицо смеялось, блестели мокрые плечи, покачивалась и пугала его грудь, которую она сильно терла полотенцем, и он опять подумал: «Но она великолепна, она даже важнее и этого утра, и моря. Ведь верно?.. Верно?..»
Увидев устремленный на нее взгляд темных глаз, Клара со смехом остановилась.
— На что ты смотришь? — спросила она.
— На тебя, — смеясь, отвечал Пол.
Глаза их встретились, и вот он уже целует ее плечо в пупырышках гусиной кожи и при этом думает: «Что же она такое? Что она такое?»
В то утро она любила его. Была в его поцелуях какая-то отрешенность, безжалостность, неудержимость, словно им движет лишь его воля и никак не Клара, не ее желание.
Позднее он ушел писать этюды.
— Съезди с матерью в Саттон. Я такой скучный.
Клара стояла и смотрела на него. Он понимал, она хотела бы пойти с ним, но он предпочитал быть один. Когда Клара с ним, он будто узник, не может глубоко вздохнуть, будто что-то на него давит. Она чувствовала, он хочет от нее освободиться.
Вечером он опять к ней вернулся. В темноте они ходили по берегу, потом немного посидели, укрывшись в дюнах.
— Похоже, — сказала она, когда они сидели, глядя на темное море, где не видно было ни огонька, — похоже, ты любишь меня только ночью… а днем не любишь.
Он чувствовал себя виноватым и все пропускал меж пальцев холодный песок.
— Ночь — для тебя, — ответил он, — а днем я хочу быть сам по себе.
— Но почему? — спросила Клара. — Почему даже теперь, когда мы с тобой на отдыхе?
— Не знаю. Не могу я днем заниматься любовью.
— Но быть рядом вовсе не всегда значит заниматься любовью, — сказала она.
— Когда мы вместе, всегда, — возразил Пол.
Горько ей стало.
— Ты вообще-то хотела бы, чтоб мы поженились? — с любопытством спросил он.
— А ты? — в свою очередь спросила Клара.
— Да, да. И пускай бы у нас были дети, — медленно ответил Пол.
Клара сидела, опустив голову, ковыряла песок.
— Но ты же, в сущности, не хочешь развестись с Бакстером? — сказал он.
Она ответила не сразу.
— Нет, — это прозвучало очень продуманно, — пожалуй, нет.
— Почему?
— Не знаю.
— У тебя такое чувство, что ты — его?
— Нет, пожалуй, нет.
— Тогда что же?
— Я думаю, это он — мой, — ответила она.
Некоторое время Пол молчал, слушал ветер, дующий с хрипло ворчащего темного моря. Потом сказал:
— И ты, в сущности, никогда не хотела быть совсем моей?
— Конечно же, я — твоя, — ответила она.
— Нет, — возразил Пол, — ты ведь не хочешь развестись.
Этот узел они развязать не могли, и они отказались от этого, взяли то, что могли, а чего достичь не могли, на то закрыли глаза.
— По-моему, ты обращалась с Бакстером ужасно, — как-то раз сказал он.
Он почти ждал, что Клара ответит ему, как ответила бы его мать:
— Ты думаешь о собственных делах, а о других людях мало что знаешь.
Но, к его удивлению, Клара не отмахнулась от него.
— Почему? — спросила она.
— Наверно, ты приняла его за ландыш, посадила в подходящий горшок и соответственно за ним ухаживала. Ты решила, что он очень нежное растение и незачем ему быть каким-то сорняком. Ты этого не допустишь.
— Никаким ландышем я его не воображала.
— Ты воображала его не тем, кто он есть. Вот что такое женщина. Ей кажется, будто она знает, что хорошо для мужчины, и уж расстарается, чтоб он это получил; и неважно, что он голодает, изводится, не получая того, что ему нужно, — завладев мужчиной, она дает ему то, что, по ее разумению, для него хорошо.
— А ты что делаешь? — спросила Клара.
— Я думаю, что же в таком случае запою я, — засмеялся Пол.
И вместо того, чтобы отхлестать его по щекам, она приняла его слова всерьез.
— Думаешь, я хочу тебе дать то, что для тебя хорошо? — спросила она.
— Надеюсь. Но любовь должна давать ощущение свободы, а не неволи. С Мириам я чувствовал себя точно осел на привязи. По ее мнению, я должен кормиться на ее делянке и больше нигде. Отвратительно!
— А сам ты позволил бы женщине поступать как ей хочется?
— Да, я постарался бы, чтоб ей самой хотелось меня любить. А если не любит… что ж, я ее не держу.
