Виллем Элсхот - Избранное

Теперь звонит сама госпожа Пеетерс. Еще некоторое время они разыгрывают свою пантомиму, потом Хорнстра достает бумажник и хочет отблагодарить ее за услуги, но она решительно отказывается. Это видно по ее гримасам.

Она не продала душу Хорнстре. Она просто хотела знать, действительно ли меня нет дома.

Браво, госпожа Пеетерс!

Если оставшиеся полголовки еще не съедены, то пусть Ида отнесет их ей в подарок от меня.

Хорнстра влезает в машину, втаскивает за собой собачку. Он захлопывает дверцу, и машина срывается с места так же бесшумно, как и подъехала.

Я продолжаю стоять в углу. Безмерный покой наполняет все мое существо. Как будто я лежу в постели и любящая рука накрывает меня одеялом.

Но надо идти на кухню.

Жена стоит там без дела и смотрит в наш садик.

Я подхожу к ней и обнимаю ее. И когда мои первые слезы падают на ее обветренное лицо, я вижу, что она тоже плачет.

И вдруг исчезает кухня. Ночь. Мы снова одни, без детей, в пустынном месте, как тридцать лет назад, когда мы нашли такой тихий уголок, чтобы выплакаться там на свободе.

Сырный замок обрушился.

Из глубины глубин всплываю я на поверхность и со вздохом облегчения снова надеваю старые кандалы. Сегодня я вернулся в «Дженерал Марин».

После такого предательства чувствуешь себя виноватым, и, чтобы не лишиться доброго отношения коллег, я, худо ли, хорошо ли, разыгрывал роль человека, который, в сущности, вышел на работу раньше, чем следовало.

Но это было излишне. Все ко мне так и кинулись, а юфру Ван дер Так сказала, что напрасно я не долечился и надо было до конца месяца побыть дома. Она, разумеется, не знает, что мне не платят жалованья.

— Теперь ты видишь, что для нервнобольного нет ничего лучше игры в триктрак, — сказал Тейл, осторожно толкнув меня в бок.

Они спросили, как мне нравится сидеть спиной к окнам, показали новые пресс-папье и заставили внимательно осмотреть Хамера: ведь он теперь в очках.

Старый Пит неистово машет мне фуражкой со своего паровозика. Я выбегаю на улицу и горячо пожимаю его черную руку, как всегда испачканную смазкой. Он высовывается из своего «железного коня», до боли жмет мне руку и энергично жует табак.

— Ну как, хорошие были сигары?

Он не знает, что мне подарили.

— Отличные, Пит! Я принесу парочку.

Он дает три гудка в мою честь и весело продолжает свой пятидесятитысячный рейс вокруг верфи. А я сажусь на свое старое место и приступаю к работе.

Коллеги дают мне печатать самые легкие письма, а сами отстукивают длиннющие заказы, в которых полно технических терминов и от которых так устаешь. Юфру Ван дер Так угощает меня шоколадной конфетой всякий раз, когда берет конфету себе.

Странно, все эти годы я и не подозревал, что в конторе может быть так приятно. Сыр угнетал меня все время, а здесь, в перерыве между двумя письмами, я могу помечтать о чем-нибудь приятном.

В этот же вечер я написал Хорнстре, что вынужден по состоянию здоровья отказаться от его представительства в Бельгии и герцогстве Люксембургском. Я добавил, что его сыр хранится в патентованном подвале пакгауза «Блаувхуден» и что деньги за недостающие головки сыра я перешлю ему по почте. Этим письмом я отрезал себе путь к отступлению, ибо никогда не знаешь наперед, не появится ли у тебя снова сырный зуд.

И правда, через три дня я получил накладную с заказами от моего представителя в Брюгге Рене Вьена, который продал четырнадцати покупателям четыре тысячи двести килограммов. Все графы были заполнены отлично: дата заказа, фамилия и адрес заказчика и прочее. Я не удержался от соблазна отыскать его письмо в своем скоросшивателе. Оно гласило: «Я постараюсь продать немного сыра. Преданный Вам Рене Вьен, Розенхудкаай 17, Брюгге». На письме не было никакой отметки, потому что он был единственным жителем Брюгге, предложившим свои услуги, и я сразу принял его в агенты. Я послал ему десять накладных наудачу, как и остальным двадцати девяти представителям. Теперь я уже никогда не узнаю, стар он или молод, элегантен или оборван, с тросточкой или без тросточки.

Его накладную я переслал без комментариев Хорнстре. Возможно, я еще получу свои пять процентов. Все-таки система накладных была хороша, в этом я убежден.

Позвонил Ван Схоонбеке. Телефон я оставил, ведь он оплачен на год вперед. Ван Схоонбеке спросил, почему я перестал приходить. Хорнстра был у него и выразил сожаление, что не может сотрудничать со мной. Он был доволен, что нашел свой сыр в отличном состоянии.

Уж не думал ли он, что я съел все двадцать тонн?

— Мы, антверпенцы, умеем по крайней мере хранить сыр, — сказал Ван Схоонбеке. — Придешь в среду?

Я пришел, и он поздравил меня. Мы снова сидели все вместе. Те же сплетни, те же лица, не было только старого адвоката (того, с половиной головки), ибо он умер. Вместо него я увидел молодого Ван дер Зейпена, который пока так и не знает, как я отношусь к его плану выдоить двести тысяч из старикашки.

Ван Схоонбеке, разумеется, слышал от моего брата, что я вернулся на верфь, но он ничего не сказал своим друзьям, и они продолжают относиться ко мне как к руководителю ГАФПА.

Хозяин знакомит нас:

— Господин Ван дер Зейпен — господин Лаарманс.

— Очень приятно.

Ван дер Зейпен возвращается к прерванной беседе с соседом, который время от времени разражается хохотом.

— Не забудьте сообщить мне, как только получите сардины, — произносит золотозубый.

Ван дер Зейпен с ухмылкой смотрит на меня и спрашивает, не записать ли этот заказ.

Сегодня я ездил на могилу матери или, точнее, родителей. Обычно я посещаю ее раз в год, но сейчас решил нанести внеочередной визит, надеясь, что это поможет мне поскорее залечить свою сырную рану.

Купить цветы оказалось почти так же трудно, как достать подержанный письменный стол. В магазине было три сорта хризантем: мелкие, средние и очень крупные, величиной с хлебный каравай. Несмотря на то что я хотел мелкие, продавец всучил мне крупные, целых двенадцать штук. Он завернул их в белоснежную бумагу и выпроводил меня за дверь с этим огромным букетом, который виден за версту. Никакая сила не заставит меня идти с ним по городу. Честное слово, не могу, как ни похвально посещение кладбища. С огромным снопом цветов в руках я выгляжу еще смешнее, чем с гипсовым святым Иосифом. Таких цветов добровольно никто не купит, и сразу видно, что меня обманули. Выход один — в такси.

Кладбище необозримо и разбито на ровные аллеи, которые можно различить лишь по могилам, и то наметанным глазом. Главная аллея, третья аллея направо, вторая тропинка налево.

Где-то здесь. Я медленно направляюсь к черному столбу, который стоит немного поодаль.

Господи, где же могила? Я точно помню, что она по левую сторону. А тут написано: «Якобс де Претер. Иоганна Мария Вандервельде. Нашей дорогой дочурке Гизелле».

От страха покрываюсь потом. Что подумает обо мне та женщина? Ибо теперь я вижу, что это не столб, а молящаяся женщина. Но не могу же я спросить у нее, где лежат мои родители. А вдруг это одна из моих сестер? Что мне тогда делать? Она, конечно, сразу поймет, что я ищу нашу могилу, иначе зачем бы я пришел сюда с цветами. В таком случае я положу цветы на первую попавшуюся могилу и убегу. Или спрошу: «А, ты тоже пришла?» Я смиренно последую за ней до самой могилы, и таким образом проблема разрешится сама собой.

Я в растерянности возвращаюсь к главной аллее и снова считаю: третья справа, вторая слева. Я опять пришел на прежнее место.

Пойду дальше, как будто мне надо на другой конец кладбища. Прижимаю стебли хризантем к груди, чтобы они не волочились по земле.

Осторожно, на цыпочках, прохожу мимо женщины и вдруг вижу могилу родителей. Она прямо на меня смотрит — там, рядом с молящейся женщиной. «Кристиан Лаарманс и Адела ван Элст». Слава богу! Теперь сестры мне не страшны.

Здесь невероятно тихо. Изредка с ветки опавшего дерева срывается капля.

Шляпу долой. Минута молчания.

Я могу быть спокоен. Лежащие здесь ничего не слышали о моей сырной эпопее, иначе мама пришла бы в ГАФПА, чтобы утешить и поддержать меня.

Я осторожно кладу свой огромный букет на мраморную плиту, бросаю косой взгляд на черную фигуру рядом, неловко кланяюсь, надеваю шляпу и ухожу. Пройдя пять могил, я сворачиваю на боковую аллею и еще раз оглядываюсь.

Я остановился как вкопанный. Что делает эта женщина у нашей могилы? Не собирается ли она своровать мои хризантемы и положить их на свою могилу? Этого только не хватало!

Но я вижу, как она снимает белую бумагу и извлекает на свет пунцовое цветочное изобилие. Она раскладывает хризантемы по мраморной плите так, чтобы они не закрывали имена отца и матери. Потом она крестится и начинает молиться на нашей могиле. Я, согнувшись, незаметно пробираюсь к главной аллее и покидаю кладбище.