Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита
— Кто сделал предложение Мерси? — спросил мистер Пексниф.
— Он сделал. Эта скотина Джонас!
— Джонас сделал предложение Мерси? — переспросил мистер Пексниф. — Да, да, да! Вот как!
— Разве вам нечего больше сказать? — воскликнула Чарити. — С ума вы меня свести хотите, папа! Он сделал предложение Мерси, а не мне.
— Ну, как тебе не стыдно! — произнес мистер Пексниф назидательным тоном. — Как тебе не стыдно! Неужели торжество сестры могло довести тебя до такой сцены, дитя мое? Нет, право, это слишком грустно! Мне очень жаль это видеть; ты меня удивила и огорчила. Мерси, дорогая моя девочка, господь с тобой! Пригляди за нею. Ах, зависть, зависть, какое это ужасное чувство!
Произнеся эти слова голосом, полным скорби и сокрушения, мистер Пексниф вышел из комнаты (не позабыв плотно закрыть за собою дверь) и спустился вниз в гостиную. Там он застал своего будущего зятя и схватил его за обе руки.
— Джонас! — воскликнул мистер Пексниф. — Джонас! Осуществилось живейшее желание моего сердца!
— Очень хорошо, рад это слышать, — сказал Джонас. — Ну и довольно. Вот что! Раз эта не та, которую вы так любите, придется вам выложить еще одну тысячу, Пексниф. Пускай уж будет ровно пять. Оно того стоит, знаете ли, потому что ваше сокровище остается при вас. И то вы еще дешево отделались, да и жертву не придется приносить.
Эти слова сопровождались усмешкой, которая до такой степени выгодно осветила привлекательные черты Джонаса, что даже мистер Пексниф на мгновение утратил присутствие духа и посмотрел на молодого человека так, как будто совершенно потерялся от изумления и восторга. Но он быстро пришел в себя и уже собрался переменить предмет разговора, когда за дверью послышались торопливые шаги и Том Пинч в сильнейшем волнении ворвался в комнату.
Увидев постороннего человека, по-видимому занятого частным разговором с мистером Пекснифом, Том очень смутился, хотя все же смотрел так, будто хочет сообщить нечто настолько важное, что этим достаточно оправдывается его вторжение.
— Мистер Пинч, — сказал Пексниф, — это едва ли прилично. Вы меня извините, но я должен сказать вам, что ваше поведение вряд ли может считаться приличным, мистер Пинч.
— Прошу прощения, сэр, что не постучался, — отвечал Том.
— Просите прощения вот у этого джентльмена, мистер Пинч, — сказал Пексниф. — Я вас знаю, а он не знает. Мой помощник, мистер Джонас.
Будущий зять слегка кивнул головой, но не слишком презрительно или свысока, потому что был в хорошем настроении.
— Можно вас на два слова, сэр, будьте так добры, — сказал Том. — Дело довольно спешное.
— Оно должно быть очень спешным, чтобы оправдать ваше странное поведение, мистер Пинч, — возразил его патрон. — Извините меня на минутку, дорогой мой друг. Ну-с, какова причина вашего неделикатного вторжения?
— Мне, конечно, крайне жаль, сэр, — сказал Том, стоя навытяжку перед своим патроном, со шляпою в руках, — я знаю, что это должно было показаться очень невежливым…
— Это и показалось очень невежливым, мистер Пинч.
— Да, я это чувствую, сэр; но, сказать по правде, я так изумился, увидев их, и подумал, что вы тоже изумитесь, и побежал домой без оглядки, и до того растерялся, что едва ли понимал как следует, что делаю. Я сейчас был в церкви, сэр, немножко играл на органе для собственного развлечения, и вдруг, нечаянно обернувшись, заметил, что в приделе стоят джентльмен с дамой и слушают. Мне показалось, что это приезжие, сэр, насколько я мог рассмотреть в темноте, и я подумал, что не знаю их; тогда я перестал играть и спросил, не хотят ли они пройти на хоры или посидеть на скамье? Они сказали, что нет, не хотят, и поблагодарили меня за игру на органе. Право, они даже сказали, — заметил Том, краснея: „Прекрасная музыка“; то есть она сказала, и конечно же, это мне доставило гораздо больше удовольствия и чести, чем какие угодно комплименты. Я… я прошу извинения, сэр, — он весь дрожал и уже раза два уронил шляпу, — я что-то запыхался, сэр, и боюсь, что несколько уклоняюсь в сторону.
— Если вы перестанете уклоняться, Томас, — произнес мистер Пексниф, сопровождая свои слова ледяным взглядом, — я буду вам весьма обязан.
— Ну, конечно, сэр, разумеется, — отвечал Том. — Они приехали в почтовой карете, сэр, и остановились перед церковью послушать орган. А потом они спросили, то есть это она спросила: „Вы, кажется, живете у мистера Пекснифа, сэр?“ Я ответил, что имею эту честь, и взял на себя смелость сказать, сэр, — прибавил Том, поднимая глаза на своего благодетеля, — как и всегда буду говорить, и должен говорить, с вашего разрешения, — что я вам весьма многим обязан и никогда не буду в силах выразить все мои чувства по этому поводу.
— Это было очень, очень дурно, — сказал мистер Пексниф. — Не торопитесь, мистер Пинч.
— Благодарю вас, сэр, — воскликнул Том. — Тогда они спросили меня: „Нет ли пешеходной тропинки к дому мистера Пекснифа…“
Мистер Пексниф вдруг преисполнился внимания.
— „…так, чтобы не проходить мимо „Дракона“?“ Когда я сказал, что есть и что я буду очень рад проводить их, они отослали карету вперед и пошли со мной лугом. Я оставил их у калитки, а сам побежал вперед — предупредить вас, что они идут и будут здесь… я бы сказал через… через какую-нибудь минуту, сэр, — прибавил мистер Пинч, с трудом переводя дух.
— Так кто же, — сказал мистер Пексниф, размышляя вслух, — кто бы могли быть эти люди?
— Господи помилуй, сэр! — воскликнул Том. — Я хотел сказать с самого начала и даже думал, что сказал. Я сразу же узнал их, то есть ее, я хочу сказать. Тот джентльмен, что прошлую зиму лежал больной в „Драконе“, сэр, и молодая леди, что ухаживала за ним.
У Тома подкосились ноги, и он просто зашатался от изумления при виде того, какое действие произвели на мистера Пекснифа эти простые слова. Страх потерять благосклонность старика чуть ли не в ту самую минуту, как они примирились, из-за того только, что Джонас гостит у него в доме; сознание, что он не может выгнать Джонаса, запереть его или связать по рукам и по ногам и спрятать в погреб для угля, не разобидев его непоправимо; ужасный раздор, воцарившийся в его доме, и невозможность привести свое семейство к благопристойному согласию, поскольку Чарити находилась в сильнейшей истерике, Мерси — в полном расстройстве чувств, Джонас в гостиной, а Мартин Чезлвит со своей молоденькой воспитанницей у самого порога; отсутствие всякой надежды как-нибудь скрыть или правдоподобно объяснить такую суматоху; внезапное нагромождение неразрешимых трудностей и неминуемых бед над его обреченной гибели головой — ибо он рассчитывал выпутаться, полагаясь на время, удачу, случай и собственные происки, — до такой степени привели в ужас застигнутого врасплох архитектора, что если бы Том был Горгоной[61], взиравшей на мистера Пекснифа, а мистер Пексниф Горгоной, взиравшей на Тома, они едва ли могли бы испугать друг друга более.
— Боже, боже! — воскликнул Том. — Что я наделал? А я-то надеялся, что это будет для вас приятный сюрприз. Думал, вы обрадуетесь.
И в эту самую минуту послышался громкий стук в дверь.
Глава XXI
Опять Америка. Мартин берет себе компаньона и делает покупку. Нечто об Эдеме, каким он представляется на бумаге. А также о британском льве. А также о том, какого рода чувства высказывала и питала Объединенная Ассоциация Уотертостских Сочувствующих.
Стук в дверь мистера Пекснифа, хотя и довольно громкий, нисколько не был похож на шум американского поезда на полном ходу. Может быть, лучше прямо начать главу с этого откровенного признания, чтобы читатель не вообразил, будто оглушительный шум, который сейчас ворвался в наш рассказ, имеет какое-либо отношение к дверному молотку мистера Пекснифа или к тому сильному волнению, в которое бесцеремонность этого молотка повергла в равной мере и мистера Пинча и его достойного патрона.
Дом мистера Пекснифа находится более чем за тысячу миль от нас, и высокими спутниками нашего счастливого повествования снова становятся Свобода и Нравственность. Снова мы дышим благодатным воздухом независимости, снова созерцаем с благоговейным трепетом ту высокую нравственность, которая отнюдь не намерена воздавать кесарю кесарево; снова вдыхаем священную атмосферу, воспитавшую того благородного патриота — о, сколько нашлось у него подражателей! — который мечтал о свободе в объятиях рабыни, а наутро продавал с публичного торга ее и своих детей[62].
Как стучат и лязгают колеса, как дрожат рельсы, когда поезд несется вперед! Но вот завыл паровоз, словно его бьют и терзают, как живого раба, и он корчится в муках. Пустая фантазия! Сталь и железо ценятся в этой республике гораздо выше плоти и крови. Если это хитроумное создание рук человеческих заставить работать сверх сил, оно в самом себе найдет средства для мщения; а несчастный механизм, созданный божественной рукой, не обладает такими опасными свойствами — его можно гнуть, ломать и калечить сколько угодно надсмотрщику! Взгляните на этот паровоз! Удовлетворяя оскорбленный закон, налагающий взыскания и штрафы, человек заплатит гораздо дороже, если в разрушительном буйстве искорежит эту бесчувственную массу металла, чем если убьет двадцать себе подобных.
