Станислав Виткевич - Прощание с осенью
— Как поживаешь, старик? Ты болен? — спросил Темпе, рассматривая карточки и слушая безумный кашель Атаназия. — Так у тебя, значит, были очаги туберкулеза. Хм, не знал. (В своем отделе сам «властелин» выдавал разрешения своим сотрудникам.) Езжай. — Он подписал какую-то бумагу и отдал ее Атаназию. «Этот последний» немного осмелел.
— Знаешь, Сайтек, та работа, которую я тебе дал... — начал он.
— Читал. Вздор. Слишком много в ней паршивого псевдоаристократического мировоззрения, да и выводы, хоть и смахивают на правду, но не правда. В сущности ты профан в этом деле, тебе нечего сказать. Нам нужны люди, целиком преданные нам, а не флюгеры — в пропаганде, разумеется. Для других целей «wsiakuju swołocz» можно употребить. Я даже люблю настоящую аристократию: с этой бандой циников всегда можно договориться. Но терпеть не могу напыщенных полупридурков-снобов — есть что-то такое в тебе и в твоих взглядах.
— Ошибаешься...
— Молчать! Я никогда не ошибаюсь. Не забывайся. — А потом чуть мягче: — У тебя есть второй экземпляр?
— Нет.
— Вот и хорошо: я свой сжег, — равнодушно изрек Темпе.
Атаназий вздрогнул, но, несмотря на внезапное отчаяние, сдержался: он почувствовал себя совершенным дерьмом, огарком, плевком на тротуаре. Что бы стал делать в такую минуту Рамзес II?
— Из Коломбо прилетела аэропланом «bywszaja» княгиня Припудрих, — продолжил Темпе, неизвестно почему на «русский» манер произнеся ее фамилию. — Может, хочешь увидеться с ней? — пустил он вопрос на пробу и, не ожидая ответа, продолжил: — Азик не захотел. Она присоединяется к нам, но пока что для проформы я должен был арестовать ее, чтоб люди лишнего не болтали. (А стало быть, оправдалось Гелино предчувствие, что ее потащат какие-то громилы со штыками — одного только не предвидела: что «для проформы» — жизнь преподносит сюрпризы даже в рамках точных ясновидении.) Все деньги Берца переходят в казну государства. Как только дело будет сделано, так сразу и выпущу. Мы еще не избавились от этой мерзости, но избавимся — я о деньгах говорю. Вообще государство как таковое пойдет ко всем чертям, иначе человечество ни на что не годится. Дикость — только в лес вернуться — и всё. Понимаешь ты, полуаристократический болван? А еще графом хотел быть, только не выгорело. Но зато ты был князем. Ха, ха, ха! Вот Ендрек — настоящий граф — небось знаешь?
Атаназий сильно покраснел, в первую минуту не столько от известия о приезде Гели, сколько от упоминания о деньгах — теперь он становился должником родного нивелистического государства. Чуть позже у него от этой новости ноги подкосились; и сразу непреклонное решение: не видеться с ней.
— Да, я знаю. Полностью с тобой согласен в идейном плане. Но что касается госпожи Препудрех (он не смел в присутствии Темпе называть ее «княгиня»), то не собираюсь встречаться с ней. Слишком много воспоминаний...
— Ну-ну, ишь разоткровенничался, метафизический джентльмен. Тем лучше, потому что она тоже не очень хотела бы этого. (И все-таки Атаназий воспринял эту новость, как удар ножом в печень, но как бы по касательной.) — Ну так будь здоров, — протянул он красную руку.
Атаназий тем не менее решил на всякий случай подвести базу под будущее и попытаться получить (в случае чего, в случае, если бы совершенно случайно вернулось настроение типа «поживем — увидим, что будет дальше») какое-нибудь другое место работы. А может быть, подсознательно сообщение о приезде Гели подействовало на него таким именно образом?
— Сайтек, послушай меня еще! Я охотно сотрудничал бы с вами, но у меня должна быть другая работа. Это безнадежное стуканье на машинке и эти условия жизни не для меня, — говорил он, видя перед собой неподвижную маску Темпе. — Дай мне какую-нибудь более творческую работу, поближе к идейному центру, и, может, я смогу выдавить из себя нечто большее, чем эту чепуху; может, оно и к лучшему, что ты сжег это, хотя в первую минуту... А кроме того, понимаешь: это общество там, в этой низовой конторе, эти лица, понимаешь, я не могу, ну не могу.
Темпе встал и торжественно изрек, но сквозь сжатые зубы (правильнее было бы «ззубы» — через «зз»):
— Нам нужны новые люди, такие, кто сердцем, понимаешь, не жалким нигилистическим интеллектом, но сердцем верит в будущее человечество. Я дилетант, но я учусь, созидая — созидая, а не болтая. Для пропаганды специалисты у меня есть. Господ вроде тебя мы тоже используем, хоть и с отвращением, и даем им то, чего они заслуживают. А теперь — до свидания! Езжай в отпуск, поправляйся, а потом — за работу, и так, пока не сдохнешь. Ты — навоз, ты это понимаешь? А если еще хоть раз посмеешь вспомнить о каких-то там лицах, то знаешь, что тебя ожидает? Не знаешь? Так я тебе не скажу. Только заруби себе на носу, что каждый из обладателей этих «лиц» мог бы употребить твою прекрасную декадентскую мордашку в качестве тряпки для сапог, и это была бы еще честь для тебя. Я так же, как в той пародии Мирбо из «À la manière de»[86]... — использую все, даже плевок — понимаешь? Но если только кто-то посмеет мне не подчиниться!!!.. Прошу. — И указал ему рукой на дверь, не подавая ему «оной».
— Но, Сайтек...
— Молчать и вон отсюда! — крикнул Темпе и, не ожидая, встал (все время он сидел, не предлагая стула Атаназию!), развернул старого друга и просто-таки вытолкал его в приемную.
Испуганный Атаназий не протестовал. Он пролетел мимо такой же испуганной Гини и очутился в коридоре. «Точно, как с тем тигром в джунглях: я могу погибнуть, но не здесь, не будучи расстрелянным этим болваном Темпе, неизвестно за что и про что». Страшно кашляя, он чуть ли не бежал в бюро отпусков: до поезда оставалось только два часа. Странной во всем этом была полная атрофия метафизических чувств: его уже явно охватывала атмосфера будущего человечества. Понятие чести не имело здесь никакого смысла в этой конкретной ситуации: так, как если бы он захотел обидеться на собирающегося сожрать его тигра и, вместо того, чтобы защищаться или бежать, вызвать его через секундантов на дуэль. «Задал мне урок, — думал он с удивлением. — Не урок, а порка какая-то. Вот это класс. Даже не класс, а фирма. Да, есть все-таки что-то в этой датской шляхте». Он совершенно забыл о Рамзесе II.
Уже была ночь, когда Атаназий прибыл на последнюю станцию предгорного района, в прежний Зарыте, теперь переименованный напуганными аборигенами в Темпополь. Его радовало, что в столице он не встречался ни с кем из старых знакомых, кроме Гины и Темпе, а от мысли о встрече с Гелей его пронизывал озноб ужаса. Нет, честное слово — он был уже сыт и людьми и жизнью. Он подъехал к санаторию для чиновников третьего класса и, наполовину съеденный клопами, уснул, как скотина, только к утру.
Снился ему дивный сад психических пыток: какие-то карликовые деревца на равнине за городом. «Магистрессой» была Геля — маленькая девочка, одетая в красное. А пытки состояли в том, чтобы признаваться перед ней в самых постыдных вещах. У Атаназия, в сущности, была на совести одна вещь, которую он совершил в возрасте пятнадцати лет и о которой никогда бы никому, а тем более Геле, не сказал. Знал об этом только его сообщник по той афере, коллега Валпор, связанный самой страшной клятвой, но Валпор умер тут же после выпускных экзаменов, не успев никому разболтать секрета. Теперь же Атаназий должен был рассказать обо всем этом Геле, которую он до безумия возжелал в том сне. Его спас дух Зоси, высокий, метров пяти росту. Геля, как бы засосанная приближающимся призраком, исчезла, но, когда Зося подошла ближе, Атаназий увидел, что все ее лицо бледно-желтого цвета как бы смазано и размыто, будто его сделали из парафина и подержали у огня, впрочем, оно было вполне узнаваемо. Внутри ее, в раздутом, как пузырь, животе сучил ножками т р у п и к четырехмесячного Мельхиора цвета свежей печенки или куриного пупка, точно такой же, как тогда, во время вскрытия, только живой. Атаназий подумал: «Вот и приходит возмездие за грехи». Сзади его схватил ксендз Выпштык (как он узнал, что это Выпштык, не видя его, Атаназий не знал) и постепенно начал переворачивать его спиной к земле, шепча при этом страшным голосом: «Вот видишь, Бог есть, разве я не говорил тебе, только теперь слишком поздно». Атаназий знал, что это правда, и просто помирал со страху и отчаяния. Призрак приближался, и Атаназий, будучи не в силах вынести нечеловеческого ужаса, стал превращаться, начиная с ног, в какую-то массу наподобие мармелада. С криком «Мармелад! Мар-ме-ла-а-ад!!!» он проснулся и соскочил с постели. (Был ясный солнечный день.) И неизвестно почему, он бросился к чемодану и проверил, с собой ли у него стеклянная трубка Логойского. Только тогда он окончательно пришел в себя и вспомнил все: значит так, он на самом деле в Зарыте, он чиновник третьего класса в нивелистическом государстве... Кошмар рассеялся.
И только когда он вышел, чтобы принять прописанные ему четыре часа пребывания на веранде, он понял, где находится. По дороге с вокзала он, уставший до изнеможения от работы, переживаний и езды в третьем классе, почти что спал. Санаторий — наспех сбитый из досок сарай — стоял на склоне поросшей лесом горы, отгораживающей Зарыте с севера — Бляхувки или чего-то похожего. У него был выбор: или вилла Берцев и Хлюси, или кладбище. Он выбрал кладбище и, удивительно спокойный, с трубкой в кармане, пошел лесами и ущельями в направлении видневшегося на противоположном берегу реки массива желто-красных деревьев. Был чудесный осенний день, один из тех, что бывают только в этих горах или в Литве. В затененном месте вне кладбищенской стены, на так называемой «самобойне», стоял серый камень с надписью «Здесь покоится Зофья Базакбал из Ослабендзких, умерла трагической смертью в возрасте двадцати трех лет. Помолись, верующий, за ее душу». Совершенно безучастно смотрел Атаназий на это жуткое место. Спокойствие, граничещее с полной апатией, сошло на его измученную душу. Вместо ожидаемого духа Зоси он встретил только серый камень, но камень этот поведал ему то, чего не осмелился бы сказать дух: пора. Но опять не здесь: как в случае со слоном, тигром и Саетаном Темпе. Там, в горах, в Долине Обломков, — только не в этом краю, а там, сразу же за люптовской границей, когда-то в годы ранней молодости его посетили самые возвышенные мысли, связанные с возрождением народа и тому подобными вещами, те мысли и чувства, которые в нем убила война. Только как попасть туда? Он собирался просидеть на кладбище по крайней мере несколько часов, однако тут же встал и направился на запад.
