Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Отступление
Клайв долго лежал без сна, перебирая в памяти странные события минувшего дня и размышляя над драмой, невольным участником которой он стал, и тут какое-то безошибочное чутье подсказало ему, что его счастливым вакациям приходит конец, близится неотвратимое ненастье, и грозовые тучи вот-вот разразятся бурей и закроют солнце его короткой весны. Встав рано поутру, он распахнул окно и, конечно, взглянул на Те Другие Окна, в отеле за речкой, и, возможно, ему даже почудилось, будто там колыхнулась занавеска, отдернутая ручкой, которую с каждым часом ему все сильнее хотелось сжимать в своей. Он с тяжким вздохом отвернулся от окна и увидел на столе остатки вчерашней пирушки. Тут были бутылки из-под шампанского, опорожненные бедным Джеком Белсайзом; высокая бутыль зельтерской, весь газ из которой вышел и растворился в жарком воздухе полуночной беседы; недопитые стаканы, сигарный пепел и черные окурки сигар, разбросанные по скатерти, — взорванные пушки и трупы, оставшиеся на поле брани. Несмотря на ранний час, сосед его Джей Джей уже поднялся. Клайв слышал его пение, а пел он, когда повиновался карандаш и ему нравилось, как ложатся краски на его спокойных и счастливых полотнах.
Клайв тоже придвинул к окну свой рабочий столик, достал картон и коробки с красками, наполнил стакан зельтерской, отхлебнул немного этого выдохшегося напитка, а в остальное обмакнул кисть и начал рисовать. Но дело не ладилось. За работой ему не пелось, и вскоре он отбросил картон и кисть, выдвинул ящики комода, вытащил из-под кровати чемоданы и стал машинально упаковывать вещи. На шум вошел Джей Джей; лицо его сияло улыбкой, в зубах у него была зажата большая кисть.
— Скажи, чтоб нам подали счета, старина, — сказал ему Клайв, — оставь знакомым свои визитные карточки в простись с той хорошенькой продавщицей ягод, которую ты пишешь. Положи последние мазки на портрет малютки и утри ее слезы. Минувшей ночью я прочел в звездах "Р. Р. С." [121], и мне явился наш семейный гений и сказал: "Клайв, сын Томаса, обуй в дорогу ноги свои!"
Чтобы какой-нибудь моралист не вздумал сгоряча осудить нашего милого беспорочного Джей Джея, скажу тут же, что продавщица эта была семилетней поселяночкой, и ее восхитительный портрет купил на следующей выставке какой-то епископ.
— Так вы решили ехать?! — вскричал Джей Джей, вынув кисть изо рта. — А я-то думал, вы ангажированы на всю будущую неделю и разные княгини и герцогини ни за что не выпустят вашу милость!
— Мы слишком долго стояли у Капуи, а путь наш лежит на Рим, — отвечал Клайв, — так повелел Ганнибал, сын Гасдрубала.
— Сын Гасдрубала прав, — заметил его товарищ, — чем скорей мы выступим в поход, тем лучше. Я всегда это говорил. Сейчас принесу счета. А Ганнибал жил здесь, как какой-нибудь сластолюбивый карфагенский принц. Одна, две, три — три бутылки из-под шампанского! Да, тут придется оплатить внушительный счет!
— Твоя правда! — вымолвил Клаив с громким вздохом, который о многом сказал Джей Джею, ибо молодые люди были по-юношески откровенны друг с другом. Клайв имел привычку изливать душу тому из друзей, кто оказывался рядом, но даже если б он молчал как могила, трудно было бы не заметить его растущего чувства к кузине. Сотни раз с жаром и красноречием юности, с пылом своих двадцати лет и восторженностью художника описывал он ее и говорил о ней. Ее великодушная простота, ее смелость и горделивость, ее доброта к младшим сестрам и братьям, ее стройный стан, ее ослепительные краски — от ярко-алой до белоснежной, царственная грация ее осанки и движений, — все было поводом для нескончаемых восторгов нашего молодого джентльмена. Когда он созерцал какую-нибудь великую картину или статую — спокойную и отчужденную Венеру Милосскую, такую же непостижимо прекрасную, как море, из которого она вышла; стремительную "Аврору" Роспильози или Тицианово "Успение", блистательно-яркое, как солнечный свет; божественную дрезденскую мадонну с младенцем, чьи сладостные лики привиделись Рафаэлю в небесах, — сердце его пело гимны пред этими алтарями красоты; и с таким же благоговением он преклонялся перед красотой Этель.
Джей Джей, по-своему, тоже очень тонко все это чувствовал; он разделял восторженное поклонение Клайва и упивался страстными фиоритурами его гимнов; голос самого Ридли был от природы мягче, а песнопения его — элегичны и минорны. Этель была символом всего светлого и прекрасного, но… предназначалась лорду Кью. Добрый и проницательный наперсник не раз осторожно напоминал об этом прискорбном обстоятельстве нашему пылкому герою. Но пылкий герой и сам это знал. И нередко случалось, что, сидя за этюдником, Клайв вдруг, то ли в шутку, то ли всерьез — уж такой у него был характер — запевал во всю силу своих молодых, здоровых легких: "Она другого любит, мне не видать ее!" — и оба они, герой и наперсник, разражались смехом, каждый за своим столиком. Прелестную мисс Этель они между собой называли Элис Грей.
Весьма возможно, что Ночь, эта хмурая наставница, дала Клайву Ньюкому свой невеселый, но полезный совет. Мученья бедного Белсайза и страдания юной леди, разделявшей его безнадежную страсть, очевидно, заставали молодого человека призадуматься; а прямодушие лорда Кью, его мужество и благородство, коим Клайв был накануне свидетелем, наполнили его душу восхищением и укрепили ее для испытания, которое, он знал, будет очень тяжелым. Он вспомнил про милого своего старика, бороздившего моря, дабы исполнить свой долг, и решил с божьей помощью выполнить собственный. Еще три недели назад, когда он, беззаботно блуждая в окрестностях Бонна, неожиданно столкнулся с Этель и стайкой веселых маленьких кузенов, он был таким же, как они, беззаботным ребенком, помышлявшим лишь о радостях, которые сулил этот солнечный день. Но мысли и чувства последних недель даровали ему опыт, какой не всякий накопит с годами; и теперь нашему герою предстояло доказать, что он не только умеет любить, но и способен на поступки, требующие силы духа, благородства, самоотречения.
— Ты помнишь, Джей Джей, — говорил он, швыряя в чемодан штаны и ботинки и нанося по ним сокрушительные удары, чтобы плотнее их уложить, — ты помнишь (удар в белоснежную грудь батистовой рубашки) рассказ моего славного старика о том, как он единственный раз в жизни бежал с поля боя (сокрушительный удар по ребрам жилета), — под Ассир-Гуром?
— Ассир-как?.. — с удивлением переспрашивает Джей Джей.
— Во время осады Ассир-Гура, — отвечает Клайв, — в достопамятном тысяча восемьсот третьем году. У поручика Ньюкома, осмелюсь заметить, были весьма стройные ноги, которые унаследовали также его потомки, и он надел новую пару лосин, ибо в бой любил ходить щеголем. Лошадь под ним убили, враг теснил, и родителю моему пришлось выбирать между смертью и отступлением. Я слышал от офицеров, служивших с моим милым стариком, сэр, что он отличался редкостной храбростью и никогда не терял в бою присутствия духа. Так что же, по-твоему, надлежало делать поручику Ньюкому в подобных обстоятельствах? Биться в одиночку, когда весь эскадрон бежал, и быть зарубленным маратхской кавалерией, — погибнуть или спастись бегством, сэр?
— Ну, я-то знаю, как я бы поступил, — говорит Ридли.
— Вот именно. Так же поступил и поручик Ньюком. Его новенькие лосины сидели в обтяжку и очень мешали быстроте отступления, но все же он бежал, сэр, и впоследствии произвел на свет вашего покорного слугу. Такова история битвы при Ассир-Гуре.
— Ну, а мораль? — спрашивает Джей Джей, которого немало позабавил этот рассказ.
— Да ведь это мой Ассир-Гур, дружище. Я спасаюсь бегством, Джей Джей. Лезь в мешок за деньгами и расплачивайся с людьми; будь щедр, Джей Джей, но не расточителен. Горничная здесь дурнушка, но дай и ей крону, чтоб не скучала без нас. Лакеи были проворны и раболепны — воздай сим рабам за труды. Не позабудь беднягу коридорного, пусть и он благословляет нас по отъезде. Ведь художники — джентльмены, хоть Этель иного мнения. Черт… да нет, бог с ней! Бог с нею!.. — простонал Клайв, прижав кулаки к глазам. Если Ридли и прежде восхищался им, то теперь, уж конечно, не стал думать о нем хуже. А любезного моего юного читателя, коему случится прочесть эту притчу и найти в ней сходство со своей участью, я как старший заверяю, что бывают в битве жизни столь опасные ситуации, когда, ей-же-ей, и храбрейшему лучше спастись бегством.
Хотя было еще очень рано, к Клайву уже пожаловал гость: дверь отворилась, и в ней показалось честное лицо лорда Кью. Ридли скрылся от него в свое убежище: общество графов смущало скромного живописца, хотя он радовался и гордился, что его Клайв водит с ними компанию. Лорд Кью обитал в роскошных апартаментах на втором этаже того же отеля, где Клайв и его товарищ занимали две поместительные, но более скромные комнаты, на третьем.
