Пэлем Вудхауз - Том 16. Фредди Виджен и другие
— Ш-ш-ш! — сказала Гледис, хотя он молчал, и кое-что ему разъяснила. — Слушай, мой ангел. Я понимаю, тебя так и тянет споткнуться и упасть, производя немалый шум. Но удержись. Согласен? Очень хорошо. Тогда пошли.
Поначалу ничто не мешало им. Правда, Ланселот споткнулся, но вцепился в перила, так что удалось бесшумно спуститься вниз и проникнуть в библиотеку. Гледис вынула заветный ключ. Жених ее подумал было, что на месте букмекера расценил бы свои шансы как минимум четыре к одному, но тут случилось непредвиденное. За дверью послышались шаги. Кто-то направлялся в ту же комнату.
И жених, и невеста действовали с похвальной прытью. Когда дверь открылась, Гледис стояла за гардиной, а Ланселот, перепрыгнув через стол, сидел на полу, стараясь не дышать.
Тут он услышал позвякиванье ключа. Потом чиркнула спичка и, наконец, явственно запахло сигарой. Гадая, что бы это могло значить, он увидел, что мимо пролетает его невеста, показывая на что-то пальцем. Судя по выкрику на суахили, в комнате был полковник Пэшли-Дрейк.
— Интересно! — сказала Гледис.
На это трудно ответить, тем более — без подготовки, и дядя какое-то время молчал. Но когда она повторила то же самое слово, он заговорил.
— Да, моя дорогая, — сказал он, — такие дела. Прости, я немного растерялся. Думал, ты спишь. Если хочешь, я тебе объясню, что со мной происходит.
— Насколько я понимаю, ты сидишь в кресле и куришь большую сигару. Что это значит?
— Сейчас, сейчас. Надеюсь, ты мне посочувствуешь. Когда я нанял кухарку, тебя здесь не было?
— Не было.
— Так я и думал. С ее талантом я познакомился у одного приятеля. Потом он сел на диету — давление, знаешь, то-се, и я ее переманил. Как ни странно, она спросила, курю ли я, поскольку она не выносит табачного дыма. Все ясно?
— Пока — да.
— Согласись, положение сложное. С одной стороны, я любил сигары. С другой стороны, я любил хорошо поесть. Что же выбрать, что для меня важнее? Я не спал всю ночь и утром понял: надо сказать, что я не курю. До сих пор так и было, но вчера шофер или еще кто-то уронил сигару на газон. Я их не видел три года и не устоял. Надеюсь, ты меня не выдашь.
— Ну, что ты!
— Спасибо, спасибо. Ты сняла груз с моей души. Честное слово, я не был так счастлив с тех пор, как один носорог, бежавший на меня, вывихнул лодыжку. Подумать страшно, что было бы, узнай миссис Поттер о моей… слабости. Сбежала бы, как последний кролик, или, если хочешь, исчезла бы, как сон на рассвете. Если ты ничего не скажешь…
— Не скажу, не скажу.
— Спасибо, моя дорогая. Значит, я на тебя полагаюсь.
— А кроме того, выписываешь чек на мои деньги. Видишь ли, я выхожу замуж.
— Да? За кого же?
— За Ланселота Бингли.
Полковник что-то хрипло воскликнул на малоизвестном сенегальском наречии.
— За художника? — уточнил он.
— Вот именно.
— Ты шутишь.
— Нет, не шучу.
— Тебе нравится это пучеглазое чучело?
— Пучеглазое? Не заметила.
— Ну, что он чучело, ты признаешь?
— Никоим образом. Он — ягненок.
— Ягненок?
— Вот именно.
— Мне так не показалось. Скорее, он напоминает недоеденную мышь.
Ланселот в своем укрытии покраснел как роза. Он чуть не встал, чтобы выразить протест, но здравомыслие его удержало.
— И вообще, дело не во внешности, — продолжал дядя. — Наверное, он тебе не говорил, что прыгает людям на живот.
— Говорил.
— Вот видишь! Разве можно выходить за психопата? Не дам ни пенса.
— А я расскажу кухарке, что ты куришь.
Полковник ахнул и выронил сигару, потом поднял, почистил и сунул в рот.
— Это шантаж! — проговорил он хриплым дрожащим голосом.
— Да, — согласилась Гледис. — Лучший друг девицы, кроме, может быть, бриллиантов.
Воцарилось молчание. Полковник хмурил лоб, виски его подрагивали, он напряженно думал. Поединок закончился так, как и можно было ожидать.
— Хорошо, — сказал несчастный. — Деньги я дам, с превеликим отвращением. Это надо же, выйти за такого… эхм… да. Что ж, делать нечего. Без ее обедов мне крышка.
— Они остаются при тебе.
— Мало того, — сказал Ланселот, вылезая из укрытия, что обратило дядю в дрожащее желе. — Курите, сколько хотите. У меня в коробке пятьдесят, то есть сорок девять сигар. После завтрака я покажу вам хорошее местечко за кустами.
Глаза у дяди засветились странным светом, подбородки задрожали от счастья. Он произнес что-то на диалекте буров и услужливо перевел:
— Дорогая моя, я не мыслю для тебя лучшего мужа. Да, он — ягненок, и, на мой взгляд, из самых лучших. Ты будешь с ним очень счастлива.
Из сборника «Погромче и посмешнее»
Перевод с английского Н.Трауберг
ОБ ЭТОЙ КНИЖКЕ
Заглавие для этой книжки я взял из старой истории, которая, как говорится, может быть для кого-нибудь новой. Один нервный джентльмен должен был сказать застольную речь. Как многие люди его рода, начал он едва слышно, и вскоре раздался суровый голос:
— Погромче, если не трудно.
Через минуту-другую еще один голос глубже проник в суть дела.
— Да, погромче, — сказал он, — и посмешнее.
На этом история кончается. Читатель волен решать, послушался ли выступавший, как слушаюсь сейчас я.
Почти все заметки написаны лет десять с лишним назад для американского журнала «Вэнити Фейр». Волк, поджидавший у дверей, не оставлял времени для терпеливых поисков слова. У меня были жена, две кошки и щенок, так что я старался поскорее заработать. Вам будет приятно узнать, что это мне удалось, и я платил налоги так шустро, что на Лонг-Айленде, в нашей деревне, меня прозвали «Этот, честный».
Но если пишешь для будущего (что я сейчас и делаю), легкая небрежная манера никак не годится. Когда Фейбер и Фейбер, близнецы с Рассел-сквер, спросили меня, нет ли в моих закромах очерков на целый сборник, я тут же ответил: «Как не быть!» Мне представлялось, что надо извлечь их, обдуть с них пыль, а там — грести гонорары. Только принявшись за дело, понял я свою ошибку.
Чтобы угодить просвещенному британцу, заметки мои должны быть погромче и посмешнее. Не чуть-чуть посмешнее, не чуть-чуть погромче, а настолько, насколько можно. Вот я и стал трудиться над ними, как бобер.
Так что помните, пожалуйста, что если книжка вам противна, она могла быть намного хуже.
Писать в таком жанре нелегко по двум причинам. 1) Сразу вспоминаются десятки людей, которые сделали бы это лучше. 2) Очерк — коварная штука, это вам не история. Историю всякий выслушает. А тут что? Хватаешь человека за лацкан, что-то порешь, хотя он с тоскою смотрит вдаль. «Сколько еще? — думает он, украдкой взглядывая на часы. — Нет, сколько же еще?» Когда он вырвется, ясно, что он предостережет других; и теперь, завидев вас, они сразу скажут себе: «Вообще-то он ничего, но лучше бы не острил». Первая часть фразы придет в голову только уж очень добрым людям.
Я бы хотел, чтобы об этой книжке судили в незлобивом, послеобеденном духе. Напрягите воображение. Представьте, что вы доверху полны petite marmite, poulet roti[103] и тем странным мороженым, похожим на лосьон для волос, которое подают на банкетах; что вы упились хорошим вином; что вы расстегнули жилетку и раскурили сигару. Тогда все предстанет в ином свете.
А вообще-то и правда, поешьте как следует перед тем, как читать. Не берите книжку в руки после легкого завтрака или в серый предвечерний час. Дождитесь обеда. Потом, когда кофе и бренди — под рукой, а душа полна уютного чувства «да что там, потерплю», читайте смело. Вы сами удивитесь, насколько все иначе.
Издатели меня поддержат. Фейбер-старший, с которым я чаще имею дело, рассказывал, что рукопись пришла утром, и они с Фейбером-младшим просто не знали, как с ней быть. Целый день перебрасывали они ее друг другу. Потом позвали служащего по фамилии Симмонс, чтобы подсунуть ему, но он тут же уволился и теперь разводит в Кении кофе. Оказавшись в тупике, они внезапно решили, что надо сначала пообедать.
Обед их был таким:
LE DINER
Hors d'oevres varies
Consomme Julienne
Жареная корюшка
Faisan Roti
Вальдшнепы по-шотландски
Souffle au Maitre d'hotel.[104]
Пили они при этом самое лучшее шампанское, а потом чуть не подрались, поскольку Фейбер-младший вцепился в манускрипт, Фейбер же старший, рассерженный его пыхтением и сопением, ударил брата по голове croissan'oм, то есть рогаликом.
Итак, если вы еще колеблетесь, скажите себе: «Сделать это можно. Вот Фейберы…» — и приступайте к чтению.
ГОЛЛИВУДСКИЙ КАВАРДАК
Всякий, кто любит писателей (а, кроме пекинесов, они — самые привязчивые и приятные из домашних животных), заметил, я думаю, как их, бедняжек, мало. Когда-то Лондон кишел ими. Мы встречали их кучками в любом издательстве, куда бы случайно ни зашли. Их присутствие украшало и первый, и второй антракт любой премьеры, что же до таких мест, как Челси или Блумсбери, приходилось смотреть под ноги, чтобы на них не наступить.
