Том 4. Повести - Тарас Григорьевич Шевченко
И чай уже убрали со стола, и хозяйка вышла в темную столовую со своим дорогим гостем, а красавица не являлась. Верно, она нашла себя неавантажной с дороги и сказалась больной. Завтра все объяснится. Я хотел уже идти в свою келию, но нашел это невежливым и остался.
Хозяйка громко хохотала со своим дорогим кавалеристом в темной столовой и говорила про какую-то мадам Прехтель, которая, по ее словам, вся позеленеет от зависти, когда увидит ее гениальные куличи.
— И поделом, не скромничай, не секретничай,— сказала она, укротив свой голосок, настолько, однакож, что я из третьей комнаты мог слышать все ее слова.— Сегодня я послала ей подарок, живого барашка. Вежливость, ничего больше. И, между прочим, велела своей посланнице хоть мимоходом взглянуть на ее произведения,— я говорю о куличах. Она ведь полька, а польки, вы знаете, гениальны на эти вещи. Мне хотелось иметь хотя отдаленное понятие о высоте ее произведений. Вообразите же вежливость мадам Прехтель! И на двор не пустила мою женщину, за воротами встретила и приняла мой подарок,— настоящая светская женщина!
— Сама? За ворота? По этой грязи? — спросил с расстановкой изумленный ротмистр и во все горло захохотал.
— А как бы вы думали? — взаимно спросила восторженная ораторша.
— Это ужасно! — воскликнул вежливый слушатель, и, довольные друг другом, они возвратились в гостиную.
«Кухарка ты, кухарка, моя милая кузина! — подумал я,— да и кухарка-то еще сомнительная. Зато несомненная сплетница».
В гостиной они поместились на чем-то вроде кушетки домашнего изделия, и поместились так близко друг к другу, как только помещаются кум с кумою. Гость, опустя на грудь свои щетинистые усы, глубокомысленно погрузился в созерцание одной из замысловатых пуговиц на своей венгерке, напоминавшей ему о недавно минувших попойках и о прочих гусарских подвигах. А гостеприимная хозяйка, положа свою полную, до плеча обнаженную белую руку на осьмиугольный столик, тоже домашнего изделия, с немым участием смотрела на — увы! — недавно бывшего гусара.
Не только я,— сам почтеннейший родич мой любовался этим живым изображением самой нелицемерной дружбы.
Глубокая тишина была нарушена глубоким вздохом хозяйки, потом продолжительным «ах... да...» и быстро обращенным вопросом к бывшему гусару.
— Правда ли... нам привез эту милую новость один наш хороший приятель,— она взглянула искоса на меня,— будто бы эполеты уничтожают? Это несбыточно. Я скорее поверю пришествию еврейского мессии, чем этой нелепой басне!
— И я тоже,— сказал бывший гусар.
— И я тоже,— отозвался полуспящий хозяин.
— Да с чем же это сообразно! — подхватила неистово хозяйка.— Да тогда ни одна порядочная девица замуж не выйдет, все останутся в девках, разве какая-нибудь...
Что она еще хотела сказать,— не знаю.
— А скажите,— прервал ротмистр, обращаясь к негодующей заступнице эполет,— какой тогда порядочный человек вступит в военную службу? Какая перспектива для порядочного человека? Что за карьера для порядочного молодого человека? Решительный вздор! И кто вас одолжил этой бессмыслицей? Не из Кирилловского ли монастыря (дом умалишенных в Киеве) вырвался ваш хороший приятель, скажите бога ради, это чрезвычайно любопытно?!
Кузина с торжествующей улыбкой взглянула на своего уничтоженного врага, то есть на меня, а простодушный мой родич, тот просто показал на меня пальцем и воскликнул:
— Вот он!
— Хватили же вы, батюшка, шилом патоки! — сказал популярно бывший гусар, обращаясь ко мне, забывши, что он светский человек. Так велико было торжество его. А я, как блокированная со всех сторон крепость, чтобы не раздражить напрасным сопротивлением сильного неприятеля, то есть чтобы прекратить грубую пошлость, сдался на капитуляцию и сказал, что я пошутил.
— Хороша шутка! — воскликнул неистово ротмистр-оратор.— Да знаете ли вы, чем пахнет эта пошлая шутка? Порохом, милостивый государь! Да, порохом! А если пойдет дальше да выше, так, пожалуй, и Сибирью не отделаетесь! — И, переведя дух, он продолжал: — За такую шутку, сударь, вам каждый порядочный, и говорить нечего,— каждый, сударь, офицер имеет полное право предложить шутку поострее вашей,— я говорю о шпаге,— понимаете? — Небольшая пауза.— Хотя я теперь и не ношу этого благородного украшения, то есть эполет, но случись это не в вашем доме,— тут он обратился к улыбающейся хозяйке,— я первый готов предложить эту полюбовную сделку!
И, заложа руки в карманы, ярый заступник благородного украшения гордо прошелся несколько раз по комнате, потом остановился перед ликующей моей кузиною и, покручивая свои темнокрасные щетинистые усы, сказал самодовольно:
— В наш просвещенный девятнадцатый век,— он грозно взглянул на меня, как бы говоря: каково!— турки, персияне, китайцы даже надели эполеты. А мы, кажется, не азиатские варвары, а, слава богу, европейцы, если не ошибаюсь. Не так ли, madame?
Madame в знак согласия кивнула головой и, хлопая рукою о тюфяк кушетки, сказала: «Не угодно ли?» Оратору было угодно, и он под самым носом своей приятельницы закурил темную огромную сигару и развалился как только мог на узенькой кушетке.
Я растерялся и не знал, что с собою делать. Я всегда верил в непритворное обожание эполет всех вообще красавиц, а родственницы моей в особенности, но такое шаманское поклонение мишуре я в первый раз увидел. Значит, я до этого вечера не встречал ни истинной красавицы, ни истинного гусара. Однако что же мне теперь с собою делать? Доказывать ослам, что они ослы,— нужно самому быть хоть наполовину ослом; это неоспоримая истина. Что же мне предпринять? Взять шапку и уйти в свою светлицу? Это было бы чересчур по-родственному; однакож я взял шапку в руки и в ожидании счастливой мысли, как застенчивый школьник перед бойкими экзаминаторами, остановился у дверей, поворачивая в руках свою шапку, как будто бы допытываясь у ней ответа на бойко заданный вопрос. Не думаю, чтоб это было сделано с умыслом (на подобную вежливость ее не хватит), однакож она сама, то есть моя кузина, вывела меня из затруднительного положения, переменивши фронт; она открыла снова свирепый огонь, сначала повзводно, а потом всем дивизионом, по беззащитной madame Прехтель. Эта
