Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Клайв и не думал рваться к зеленым столам, но спутник его не ведал покоя, как за ними, так и вдали от них. Самое увлекательное, говорил мосье де Флорак, если но выигрывать, это — проигрывать, а уж коли не играть, то хоть следить за чужой игрой. И вот они с Клайвом спустились в курзал, где понтировал лорд Кью, а толпа потрясенных новичков и восхищенных завсегдатаев следила, затаив дыхание, за его смелой и удачливой игрой; тут Клайв, признавшись, что ничего в этом деле не смыслит, вынул из кошелька пять наполеондоров и попросил Флорака поставить их по своему, усмотрению. Виконт попытался было заспорить, но деньги очень скоро очутились на столе и там необычайно приумножились, так что четверть часа спустя Флорак подал своему доверителю целую пригоршню золотых. Полпригоршни Клайв, вероятно, вспыхнув от смущения, тут же предложил мосье де Флораку, сказав при этом, что тот может вернуть их, когда сочтет удобным. Видно, в тот вечер судьба благоприятствовала супругу мисс Хигг, ибо уже через час он заставил Клайва взять обратно свой заем, а по прошествии двух дней появился в своих фамильных запонках (ну, и в сорочке, конечно), которые выкупил из неволи, при часах, кольцах и цепочках; когда же он катил в бричке из Страсбурга, на нем даже видели его знаменитую меховую шубу.
"Что до меня, — писал Клайв, — то я спрятал в кошелек свои пять наполеондоров, с которых начал, а остальные бросил на зеленый стол, где деньги мои удвоились и учетверились, после чего их, к великому моему облегчению, сгреб крупье. Затем лорд Кью пригласил меня отужинать с ним, и мы превесело провели вечер".
Таково было первое и последнее выступление мистера Клайва за зеленым столом. Джей Джей сильно помрачнел, услышав эту историю: французский знакомец Клайва был очень не по вкусу его английскому другу, да и знакомцы французского знакомца тоже, — все эти русские, испанцы, итальянцы со звучными титулами и сверкающими орденами, а также дамы из их круга. Однажды он случайно увидел, как Этель под руку со своим кузеном лордом Кью шла через толпу этих людей. Тут не было женщины, которая не слыла бы героиней какой-нибудь скандальной истории. Была тут графиня Калипсо, покинутая герцогом Улиссом; была маркиза Ариадна, с которой князь Тезей обошелся так подло, что утешенья ради она пристрастилась к Бахусу; была и мадам Медея, совсем сокрушившая старика отца этой историей с Язоном: чего только она не делала для Язона, достала ему у вдовствующей королевы золотое руно, а теперь вот, что ни день, встречает его с этой блондиночкой, его невестой! Видя Этель в толпе подобных людей, Джей Джей невольно сравнивал ее с Девой в буйной свите Комуса. Вот они фавны и сатиры, вот они ликующие язычники — пьют и пляшут, мечут кости и веселятся, смеются шуткам, которых лучше не повторять, шепотком уславливаются о ночных свиданиях и глумятся над честным людом, проходящим под окнами их чертогов, — беспечальные бунтари, отвергающие людские законы. Ах, если бы миссис Браун, уложившая своих детей спать в гостинице, знала историю этого спокойного и благообразного джентльмена, из-за чьей спины она в безумном волнении то высовывает, то прячет свою двухфранковую монетку, когда стопки его луидоров бросают вызов судьбе, — как бы отпрянула она от этого терпеливого плеча, которое то и дело задевает! Этот спокойный и благовоспитанный господин, увешанный звездами, так изысканно одетый, с такими холеными руками, разбил не одно доверчивое сердце, разрушил не одну семью; невесть что сулил на бумаге, лжесвидетельствовал, безжалостно рвал ходатайства, полные страстной мольбы о справедливости; кидал в огонь залитые слезами прошения; подтасовывал карты; плутовал в кости и так же искусно и хладнокровно пускал в ход шпагу и пистолет, как нынче выстраивал для атаки свои золотые полки.
Ридли сторонился этих беззаконников с щепетильностью, свойственной его замкнутой и робкой натуре, но мистер Клайв, признаться, не проявлял подобной разборчивости. Он не догадывался об их тайных преступлениях, и его веселая ласковая душа, еще не омраченная заботами, переполнившими ее позднее, равно расточала свое тепло всем людям. Он всей душой принимал мир; день сулил ему радость; природа щедро предлагала свои дары; почти с каждым умел он сойтись (чванство только смешило его, а лицемерия он не заметил бы, проживи он хоть сто лет); ночь несла ему отдых, а утро — счастливое пробуждение. Какие удовольствия зрелых лет могут сравниться с этой привилегией юности, — какие житейские успехи, какая слава, какие богатства? Веселье и благодушие написаны были на лице Клайва, и мало кто из знавших его не чувствовал к нему расположения. Подобно непорочным девам из баллад и сказок, которые с улыбкой идут дремучим лесом, покоряя львов и зачаровывая драконов, шел этот юноша по жизни, доселе цел и невредим; ни один великан пока еще не подстерег его, жадный людоед не сожрал, пленительная чаровница или коварная сирена — наизлейшая опасность для столь пылкого сердца — не заманили в свою пещеру, не завлекли в пучину, где, как известно, сгинуло столько юных простаков, от которых остались одни только косточки.
Клайв не мог долго задерживаться в Баден-Бадене, ибо, как уже было сказано, надвигалась зима, а наши живописцы спешили в Рим; однако он провел здесь недели три, которые он и еще одно лицо из посетителей этого очаровательного курорта, наверно, вспоминали потом, как отнюдь не худшую пору своей жизни. В бумагах полковника Ньюкома, к коим впоследствии получил доступ их семейный летописец, хранятся два письма Клайва из Баден-Бадена, датированные этим временем и полные любви, счастья и веселья. В первом письме говорится:
"Этель — самая красивая девушка в Бадене, и на балах все графы, герцоги, принцы, парфяне, индийцы и эламиты умирают от желания танцевать с ней. Она шлет дядюшке свою горячую любовь…"
Сбоку возле слов "самая красивая девушка" женской рукой размашисто начертано односложное — "вздор!", а над словами "горячая любовь" стоит звездочка, которая вынесена вниз исписанной Клайвом страницы, и там выведено той же рукой: "А это правда! Э. Н.".
Две первые страницы второго письма исписаны убористым почерком Клайва; он рассказывает о своих делах и занятиях, передает забавные подробности о жизни Баден-Бадена, о людях, с которыми здесь столкнулся, и сообщает о встрече с их парижским знакомцем, мосье де Флораком, а также о прибытии герцогини Д'Иври, кузины Флорака, чей титул виконт, возможно, со временем унаследует. В письме ни слова не говорится о страсти Флорака к игре, но сам Клайв чистосердечно признается, что поставил пять наполеондоров, удвоил их, учетверил, загреб кучу денег, все проиграл и встал из-за стола с теми же пятью фунтами в кармане и намерением никогда больше не играть. "Этель, — пишет он в заключение, — стоит и смотрит через мое плечо. Она в таком от меня восторге, что не может и минуты обойтись без меня. Она просит передать, что я лучший из сыновей и кузенов, ну, словом, совершеннейший ду…" Конец этого важного слова не дописан, а вместо него женской рукой выведено "дуралей". Кому из нас не случалось раскапывать эти памятники былого, запечатленного поблекшими чернилами на пожелтевших листках, быть может, дважды пересекших океан и долгие годы, пока один за другим умирали наши близкие и голова наша покрывалась сединой, пролежавших под замком в сундуке, на самом дне семейного архива, — кому, скажите, из глубин Аида не улыбалось печальной и мимолетной улыбкой прошлое, чтобы тут же снова кануть в холодный мрак, оставив после себя только легкий, еле слышный отзвук когда-то знакомого смеха. Недавно я рассматривал в Неаполитанском музее кусок стены, на котором какой-то геркуланумский мальчик восемнадцать веков назад нацарапал гвоздем фигуру воина. И мне показалось, что я вижу этого мальчика, вижу, как он, закончив рисунок, с улыбкой обернулся ко мне. У кого из нас, кому минуло тридцать, не было своей Помпеи? Глубоко под пеплом скрыта наша юность — беззаботная пора Увлечений, Утех, милой нашему сердцу Радости. Вы открываете старую шкатулку, находите свои детские каракули или письма матери, присланные вам в школу, и к вам, как живое, возвращается прошлое. Силы небесные! Ведь настанет день, когда весь город окажется, как на ладони, с домов слетит кровля, и в каждую щелку заглянет всевидящее око — от Форума до Лупанария!
Меж тем перо берет Этель.
"Дражайший мой дядюшка! — пишет она. — Хочу черкнуть Вам несколько строк на листве Клайва, покуда он зарисовывает что-то у окна, хотя знаю, _что Вам дороже всего общение с ним_. Как жаль, что я не могу нарисовать Вам его, каким вижу перед собой, — полного здоровья, бодрости, веселья. Он всем по душе: непринужденный, всегда радостный, всегда милый. С каждым днем он все лучше и лучше рисует, а его дружба с юным мистером Ридли, прекрасным и достойным удивления молодым человеком, превосходящим талантом даже самого Клайва, весьма романтична и делает честь Вашему сыну. Вы ведь не позволите Клайву продавать свои картины? Разумеется, ничего нет зазорного в том, чтобы быть живописцем, но Ваш сын мог бы добиться в жизни более высокого положения. Для мистера Ридли это — возможность возвыситься, для Клайва же — наоборот. Пианисты, органисты, художники — это все прекрасные люди, но, как Вы понимаете, не совсем _нашего круга_, а Клайв должен принадлежать нам.
