Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Что лорд Кью оказался в Баден-Бадене, нисколько не удивительно. Его можно встретить где угодно: на празднике по случаю завершения лисьей охоты, на балу в Букингемском дворце, в дворцовой кордегардии, у Третьего водопада или на скачках в Ньюмаркете. Он бывает везде, делает все от души и знает всех и каждого. Только на прошлой неделе он выиграл в рулетку несколько тысяч луидоров (вот бы когда Брауну повторять ставки его сиятельства!). Он с одинаковым спокойствием съедает свой ужин и после славной победы, и после отчаянного поражения, а быть стойким при выигрыше, как известно, куда труднее, чем при проигрыше. И сна он тоже не теряет ни в том, ни в другом случае; по утрам с упоением играет в кегли, до полудня возится с детворой (он дружит с половиной здешних детишек) и легко покидает зеленые столы с их треволненьем и азартом, чтобы сыграть роббер в вист из шести пенсов с генералом Старчером или потанцевать на балу с каждой из шести его дочек. Со всеми, начиная от его высочества, принца такого-то… — главного гостя Баден-Бадена, — до комиссионера Брауна, отнюдь не считающего себя здесь последним, лорд Кью держится дружелюбно и просто и к себе встречает то же отношение.
Глава XXVIII,
в которой Клайв начинает знакомиться с жизнью большого света
В Баден-Бадене Клайв застал нескольких старых знакомых, меж коих был и его друг-француз, мосье де Флорак, находившийся отнюдь не в столь блестящих обстоятельствах, как в прошлый раз, когда они встретились на парижских Бульварах. Флорак признался, что в Бадене Фортуна крайне немилостива к нему; она опустошила не только его кошелек, но и чемоданы, шкатулку с драгоценностями и бельевой шкаф, все содержимое которых двинулось в поход по черному и красному полям против золотых крон мосье Беназе. Однако на каком бы поле Флорак ни сражался, он неизменно проигрывал.
— Сия кампания, mon cher, была моей Москвой, — изливался он Клайву. — Беназе разбил меня наголову; я почти ни разу не выиграл. Я потерял казну, припасы, снаряжение, — все, кроме чести; ее Беназе за ставку не берет, а кабы брал, то набежало бы, поверьте, множество людей, готовых рискнуть ею в Trente et Qarante [95]. Иногда я подумывал, не вернуться ли мне домой. Матушка моя, ангел всепрощения, приняла бы своего блудного сына и заклала бы для меня жирного тельца. Но, что поделаешь, домашняя телятина мне приелась. К тому же мой братец аббат, хоть он и достойнейший христианин, в подобных делах сущий жид, не хуже Беназе: отпущение грехов у него выменяешь лишь на раскаянье. А у меня раскаянья ни на грош! Конечно, я скорбел душой, но лишь тогда, когда ставил на чет, а выпадал нечет, или наоборот. Вместо укоров совести меня терзало проклятое "вот если бы", и неверие свое я оплакивал лишь в тех случаях, когда, усомнившись, переносил ставку на красное, а выходило черное. В иных случаях я не ведал раскаяния. Ведь я от природы joer [96], как братец мой родился devot [97]. Архиепископ Страсбургский — наш родственник, и я недавно навестил его преосвященство в Страсбурге во время своего последнего паломничества в этот Ломбард Благочестия. Я признался ему, что с радостью заложил бы его крест и перстень, лишь бы сесть за карточный стол, и добрейший прелат со смехом ответил мне, что велит капеллану позаботиться о сохранности вещей. Вы отобедаете со мной? Владелец моей гостиницы был управляющим у нашего кузена герцога Д'Иври и готов оказывать мне кредит до Судного дня. Но я не злоупотребляю его высоким доверием. Боже правый! Здесь ежедневно передо мной ставят серебряные приборы, которыми я мог бы поправить свои дела, внемли я наущениям сатаны. Но я говорю ему: "Vade retro" [98]. Пойдемте же и отобедаем вместе — у Дюлюка отличная кухня.
Это милое признание было сделано господином почти сорока лет от роду, но он так привык держаться молодым фатом в Париже и иных европейских столицах, что, право, не знал или не хотел знать иной роли. Он был не лишен дарований, имел чудеснейший в мире характер, был прекрасно воспитан, всегда оставался джентльменом и даже после своей "Москвы" не утратил бодрости духа. Он славился храбростью, а его любовь к приключениям, особенно приключениям известного рода, была, возможно, сильно преувеличена, поскольку он пользовался дурной репутацией. Не будь в живых его матушки, он, пожалуй, совсем бы изверился в женщинах. Но эту он свято чтил и рассказывал с нежностью и восторгом о ее преданной любви, доброте и долготерпении.
— Вот ее портрет, — говорил он. — Я никогда не расстаюсь с ним — никогда! Он спас мне жизнь в одной истории из-за… женщины, не стоившей и пороха, который мы сожгли из-за нее с бедным Жюлем. Пуля его угодила сюда, в жилет, задела ребро и уложила меня в постель. Да, если б не этот портрет, мне бы тогда не встать!.. О, моя матушка сущий ангел! Я верю, небо ни в чем не откажет этой святой женщине и своими слезами она отмоет мои грехи.
— Боюсь, что мадам де Флорак придется пролить их немало, — с улыбкой заметил Клайв.
— Enormement [99], клянусь, мой друг! Что проку отрицать! Я день и ночь даю ей повод для слез. Я одержим злыми духами. А очень недурной букет у этого здешнего винца, Аффенталера. Меня терзают страсти, мой мальчик! Карты — это пагуба, но еще пагубней женщины. А ну-ка передайте мне этих раков — они здесь очень сочные. Остерегайтесь и того и другого, и пусть мой пример послужит вам наукой. Я видел, вы бродили вокруг зеленых столов, заметил, как блестели ваши глаза при виде груды золота и какие взгляды бросали вы на некоторых здешних красавиц. Поберегитесь этих сирен, мой мальчик, пускай я буду вашим Ментором — в том смысле, разумеется, чтобы вы не повторяли моих ошибок. Еще не ставили? И не ставьте! А если уж начнете, то никогда не удваивайте ставки при проигрыше. Игра — это не расчет, а наитие. Вот у меня, к примеру, расчет был верный, а что получилось? Карман пуст, ящики пусты, несессер уплыл в Страсбург. А где моя меховая шуба, Фредерик?
— Parble! Vos le savez bien, — Monsier le Vicomte [100], - отвечает Фредерик, прислуживающий хозяину и его другу.
— Шуба, подбитая настоящим соболем и стоившая три тысячи франков, — я выиграл ее в бильярд у одного молодого русского. Она осталась в Страсбурге. Наверно, ее гложет чертова моль в этом Ломбарде Благочестия. Двести франков и расписка, которую получил Фредерик, — вот все, что от нее уцелело. А сколько у меня сорочек, Фредерик?
— Eh, parble, Monsier le Vicomte sait bien qe nos avons tojors vingt-qatre chemises [101], - ворчит Фредерик.
Виконт с воплем вскакивает из-за стола.
— Две дюжины сорочек, — восклицает он, — а я неделю сижу без гроша! Belitre! Nigad! [102]
И он кинулся выдвигать ящики, но в них не было и намека на тот избыток белья, о котором говорил слуга, на чьей хмурой физиономии появляется хмурая улыбка.
— Прощаю тебя, мой преданный Фредерик! Мистер Ньюком поймет твой невинный обман. Фредерик служил в моей гвардейской роте, и с тех пор он при мне. Это мой Калеб Болдерстоун, а я его Рейвенсвуд. Я — Эдгар. Подай же нам кофе и сигары, Болдерстоун.
— Plait-il, Monsier le Vicomte? [103] — переспрашивает сей французский Калеб.
— Ах да, ты не понимаешь по-английски и не читал Вальтера Скотта, не так ли?! — восклицает его хозяин. — Я тут рассказываю мосье Ньюкому историю твоей жизни и моих злоключений. Поди, принеси нам кофе, nigad.
Когда наши джентльмены отведали этого бодрящего напитка, хозяин весело объяснил гостю, почему он, "dris rgens in rebs egestas" [104], как произнес он с отменным французским прононсом, предпочитает пить кофе в гостинице, а не в шикарном кафе курзала.
Беспечность виконта после стольких злосчастий и его "Москвы" немало позабавила Клайва, и он решил, что один из аккредитивов мистера Бейнза очень бы выручил этого обездоленного героя. Возможно, такова и была цель всей исповеди Флорака; впрочем, надо отдать справедливость этому неисправимому молодому господину — он готов был рассказывать о своих злоключениях каждому, кто соглашался слушать, и история заложенной шубы, часов, колец и несессера, а также истинное состояние его гардероба было известно всему Баден-Бадену.
— Вот вы советуете мне вступить в брак и остепениться, — сказал Клайв виконту, рассыпавшемуся в похвалах чарам той юной sperbe Anglaise [105], которую он видел с Клайвом в парке. — Так почему же вы сами не женитесь и не остепенитесь?
— Но ведь я, душа моя, женат! А вы не знали? Ну да, женат со времени Июльской революции. Мы были бедны в те дни и бедняками остались. Тогда еще были в живых мои кузены — сыновья герцога Д'Иври и его внук. Не видя для себя иного выхода, теснимый нехристями, я вступил в супружество с нынешней виконтессой де Флорак. Дал ей свое имя, понимаете ли, вместо ее ужасной фамилии — она звалась мисс Хигг. Вы не знаете этих манчестерских Хиггов из графства Ланкастер? Она уже тогда была в зрелом возрасте, а нынче ей — уф!.. Прошло пятнадцать лет, а виконтесса еще жива. Наш брак не был счастливым, мой друг: мадам Поль де Флорак — протестантка, не англиканской церкви, а уж не знаю какой-то там секты. Вступив в союз, который, как вы понимаете, был всего лишь сделкой, мы прожили вместе некоторое время в особняке Флораков. В ее салоне можно было умереть с тоски: там собирались одни священники. Она досаждала моему бедному батюшке, когда он сидел в садовом кресле и не мог от нее спастись, а мою поистине святую матушку назвала идолопоклонницей, хотя та поклоняется лишь своим детям! Всех нас, бедных католиков, творящих обряды своих предков, она звала "римлянами", Рим называла Вавилоном, а папу Римского — Вавилонской… э… блудницей! Она вывела из себя мою матушку, этого небесного ангела, пыталась обратить в свою веру прислугу и даже в спальню аббата подкидывала свои брошюрки. О друг мой, какой хороший король был Карл Девятый, и матушка его тоже мудрая была государыня! Как я жалею, что мадам де Флорак избежала Варфоломеевской ночи: ее, наверно, спас тогда ее нежный возраст. Мы давно уже расстались. Ее доходы оказались сильно преувеличенными. Кроме суммы, пошедшей на погашение моих долгов, я ей ничего не должен. Ах, если бы я мог сказать то же самое об остальном человечестве! А не пойти ли нам немного пройтись? Ах, повеса! Я вижу, вы так и рветесь к зеленым столам.
