Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Всему человечеству нельзя дать одно определение: каждую особь приходится определять отдельно. Один человек храбр, другой труслив; один кроток и добр, другой свиреп; один горд и тщеславен, другой скромен и смиренен. Многообразные черты, рассеянные по одной и по две зараз во всем животном мире, заложены в форме инстинкта в каждом из людей - где сильнее, где слабее, со всеми возможными оттенками и степенями силы и слабости. В некоторых людях дурные свойства почти незаметны, а более благородные свойства выделяются и выступают на первый план. Мы судим о таком человеке по этим благородным чертам, хвалим его за них и вменяем их ему в заслугу. Это кажется смешным. Он не выдумал черт своего характера, не сам наделил себя ими; он унаследовал их при рождении, они даны ему богом, - это закон, который ниспослан ему свыше, и уклониться от его выполнения он не мог бы, сколько бы ни пытался. Иногда человек является прирожденным убийцей или прирожденным негодяем - как Стенфорд Уайт{350}, - и весь мир порицает и осуждает его, но он только повинуется закону своей природы, закону своего характера; вряд ли он станет ему противиться, а если б и попытался, это ему не удастся. Странно и смешно, что мы находим оправдание всему дурному, что проделывают те твари, которые ползают, летают, плавают и ходят на четырех лапах, по той вполне достаточной причине, что они только повинуются закону природы, данному им свыше, и потому на них нет вины; потом мы делаем крутой поворот и, вопреки логике, утверждаем, что хотя мы и унаследовали все наши неприятные черты от этих тварей, но свою безнаказанность они нам не оставили в наследство, и потому наш долг игнорировать, отменять и нарушать данные свыше законы. Мне кажется, что этот довод лишен всякого основания и что он не только смешон, но и просто нелеп.
По своему старинному воспитанию и унаследованной привычке я возводил на Брет Гарта обвинение за обвинением, осуждение за осуждением и искренне думал все то, что говорил. Но теперь, когда мой гнев остыл, я его уже не осуждаю. Закон его природы был сильнее установлений человеческих, и он должен был ему повиноваться. Я убежден, что человечество не подходящая мишень для резких слов и суровой критики и что единственное чувство, которого оно заслуживает, - это сострадание; люди не сами себя выдумали, и они неповинны во всех тех слабостях и безрассудствах, из которых складывается их характер.
10 февраля 1907 г.
[У МЕНЯ НЕТ ЧУВСТВА ЮМОРА]
Недавно я получил письмо от некоего английского джентльмена, исполненного веры в искусство френологов. Он удивляется, почему я так холоден к френологии и никогда о ней не пишу. Я ответил ему следующее:
"Уважаемый сэр, я никогда специально не изучал френологии и потому не имею ни основания, ни права о ней писать. Тридцать три или тридцать четыре года тому назад, будучи в Лондоне, я решил познакомиться с френологией и произвел небольшой проверочный опыт. Укрывшись под чужим именем, я отправился к Фаулеру{351}. Обследовав шишки и впадины на моей голове, он вручил мне характеристику, которую я, вернувшись к себе в "Лэнгем-отель", прочел с большим интересом и не без удовольствия. Это был портрет самозванца, который не походил на меня ни единой крохотной черточкой. Выждав три месяца, я снова отправился к Фаулеру и послал ему визитную карточку, на которой были указаны мой литературный псевдоним и фамилия. Я унес от него вторую характеристику, в которой были отмечены некоторые черты, действительно мне очень свойственные; но зато эта характеристика не имела ни малейшего сходства с полученной ранее. Эти два случая зародили во мне недоверие к френологам, и я не расстался с ним до сего дня. Сознаю, что мои сомнения должны были бы относиться более к Фаулеру, нежели к френологии в целом, но я не более, чем человек, и подвержен всем человеческим слабостям".
Прошло уже сорок - пятьдесят лет с тех пор, как Фаулер и Уэллс{351} возглавляли в Америке френологический "бум"; их имена тогда были знакомы каждому. Они выпускали специальные журналы и книжки, которые имели самую широкую популярность и изучались как сторонниками учения френологов, так и всякого рода любознательными людьми. В Ганнибал, деревеньку, где я жил мальчуганом, частенько захаживал бродячий френолог. Он безвозмездно читал нам лекцию о чудесах френологии, а потом за двадцать пять центов ощупывал желающим шишки на черепе и определял черты их характера. Насколько я помню, все у нас оставались довольны своими характеристиками, точнее сказать - их френологическим вариантом, потому что то, что он нам объявлял, было переводом обыденных, тривиальных понятий на мудреный и специальный язык френологии; и в процессе этого перевода смысл характеристики обычно почти улетучивался. Френологи, как известно, обнаружили на человеческом черепе множество шишек и для каждой придумали непонятное иностранное имя. Наш френолог наслаждался, оперируя этими иностранными именами, они изливались из его уст величавым широким потоком. Подобная демонстрация сугубой учености не могла не порождать у слушателей зависти и восторга. Но мало-помалу люди запомнили словечки френолога, освоились с ними, а после и сами стали вставлять их в беседе; причем так сияли при этом, что не могли бы, я думаю, наслаждаться сильнее, даже узнав, что сии термины значат.
Сомневаюсь, чтобы бродячий эксперт дал хоть одному из жителей нашей деревни истинную характеристику. Как я теперь понимаю, рисуя своих клиентов, он исходил из известного всем образца, из характера Вашингтона. Протекло много времени, но я до сих пор вспоминаю, что во всей нашей деревне не нашлось ни единого черепа, который с честью не выдержал бы конкуренции с черепом Вашингтона. Подобная близость к конечному совершенству, обнаруженная единовременно у столь значительного числа наших сограждан, должна была бы, казалось, рождать подозрения; но этого не случалось. Народ восхищался френологом, верил в него, и протестующих голосов я не слышал.
Итак, я воспитан в атмосфере почтения к френологии и веры в нее и, думаю, все еще был во власти этих традиций, когда на афише в Лондоне снова встретился с именем Фаулера. Я был доволен, что он еще действует, и был рад удобному случаю проверить его мастерство. Правда, то, что я скрыл свое имя, показывает, что прежняя детская вера сохранилась во мне не полностью. С годами, должно быть, мое почтение к френологии поослабело. Я застал Фаулера за работой, окруженного внушительными эмблемами его ремесла. Весь его кабинет был заставлен сверкавшими мраморной белизной черепами; на их лысой поверхности не оставалось даже квадратного дюйма, не занятого какой-нибудь шишкой. На каждой из шишек черными письменами было начертано ее ученое имя.
Фаулер принял меня без всякого интереса, ощупал как бы лениво шишки на моем черепе и монотонно, с видимой скукой, определил мой характер. Он сказал, что меня отличают неустрашимость, сверхъестественная отвага, железная воля и безграничная предприимчивость. Я был удивлен и польщен его приговором, - ничего подобного я за собой не знал. После чего, перебравшись на другую половину моей головы, он обнаружил там шишку, которую определил как шишку моей осторожности. Эта шишка, сказал он, так велика, так высится на моем черепе, что обнаруженная им до того шишка неустрашимости сравнительно с ней не более, чем жалкий пригорок (а я между тем уже счел ее столь выдающейся, что решил в дальнейшем использовать как вешалку для своей шляпы!).
Фаулер мне разъяснил, что рядом с Маттерхорном моей осторожности шишка храбрости, которую он только что превознес, практически не имеет значения. Он добавил, что если бы природа не наделила меня этой альпийской вершиной, я был бы одним из самых отважных людей на свете, вернее всего - самым отважным из всех; но осторожность, доставшаяся на мою долю, настолько превосходила мою природную смелость, что не только сводила ее на нет, но превращала меня в исключительное по робости существо. Он произвел еще ряд открытий на моем черепе, в итоге которых я остался, что называется, "при своих", так как сотня великих и потрясающих добродетелей, которые он во мне обнаружил, сводилась на нет добавочной сотней не менее примечательных недостатков.
Ко всему он еще обнаружил у меня на черепе впадину - впадину на том месте, где у каждого нормального человека красуется выпуклость. Эта впадина, сказал он, особенная, редкая, дефект в чистом виде, не умеряемый и не компенсируемый каким-либо бугорком. Он испугал меня на смерть, когда заявил, что эта впадина значит, что я полностью лишен чувства юмора! Подобное уродство, как видно, заинтриговало его. Открыв свою Америку, он сделался красноречивым.
Да, сказал он, ему попадались отдельные случаи, когда шишка юмора была у людей недоразвита, и стоило немалых усилий ее обнаружить. Но впервые за всю свою многолетнюю практику он встречает на месте шишки юмора - впадину.
