Мор Йокаи - Черные алмазы
Эвелина вскинула руки, словно решаясь на борьбу со злым великаном, и обреченно воскликнула:
— Не могу я говорить с этим человеком!
Шамуэля вконец обозлила подобная жеманность. Аббат решил, что уж если ему не удастся уговорить эту женщину, то, по крайней мере, он чувствительно оскорбит ее.
С этим намерением он взял свою шляпу и, заложив руки за спину, с холодной насмешкой обратился к Эвелине:
— Я не в состоянии понять вашей антипатии. Ведь князь Зондерсгайн во всех отношениях не хуже тех господ, которых вы до сих пор привечали.
Услышав оскорбление, Эвелина горячо схватила руку священника и в неудержимом, самозабвенном порыве воскликнула:
— О сударь! Ведь я непорочна!
Священник изумленно уставился на Эвелину. Повернутое в сторону пылающее лицо, изменившееся от огорчения, целомудренно потупленный взор, равно как и детские слезы, свидетельствовали о правдивости ее слов.
Священник глубоко вздохнул.
Он почувствовал, как все его величие и слава обращаются в дым перед этим словом.
Ведь эта добродетель выше Замка святого Ангела![173] Женщина с «talon rouge»[174] на ногах и с миртовым венком на голове.
Куртизанка и девственница.
И в этот момент священник лучше, чем когда-либо, понял загадочный смысл изречения: женщина — это сфинкс.
Священник почувствовал, как одно это слово сразило его.
Даже Саула не сильнее поразил гром.
Ему открылось, что все значительное, недостижимое, о чем только может мечтать мужчина, — почести, величие, власть, мировая слава, — дым и прах в сравнении с той высотой, с какой сейчас снисходит к нему эта женщина.
Она поклялась в верности мужу, в угоду ему носила на лице своем раскрашенную маску модной дамы и смогла сохранить под ней румянец целомудрия.
У него исчезло желание свергать ее с этой высоты.
— Эвелина! — с кроткой серьезностью начал Шамуэль. — То, что вы мне открыли сейчас, навеки заточает меня в келью. Хорошо! Я удаляюсь туда. Вы развеяли мои призрачные мечты о мирском величии. Я больше не тешу себя никакими грезами. Вы сказали: «Я еще дева!» Хорошо, так будьте «девицей» и в глазах других. Французские законы не признают браков, не заключенных гражданскими властями. Ваш брак с Феликсом Каульманом в этой стране недействителен и может быть опротестован. Здесь вы девица Эва Дирмак, только и всего. Вы можете сказать господину Каульману, что узнали об этом от меня. Я дал ему совет так поступить с вами. А теперь я вновь удаляюсь к себе в монастырь искать примирения с богом.
Эва Дирмак бросилась на колени к ногам священника, покрывая поцелуями его руки и орошая их слезами.
— Возложите мне руку на голову! — рыдая, воскликнула девушка. — Благословите меня, отец мой!
Священник, отступя на шаг, поднял руку.
— О дочь моя! Над твоей головой всегда простерта незримая длань. Пусть она вечно хранит тебя.
И аббат Шамуэль удалился. Каульмана он даже ни о чем не известил. Он купил железнодорожный билет и вскоре затворился в тихой обители.
Свет больше о нем не слышал.
Муж и мужчина
Феликс тем временем спешил встретиться с князем.
Он не остался на бирже до вечера, когда без лишних церемоний мог повидать князя с глазу на глаз на паркете, а сам нанес ему визит.
Вальдемар не заставил его долго ждать в приемной; финансовые магнаты имеют обыкновение уважать себе равных, по крайней мере, внешне.
Банкир принял его в своем кабинете.
— О! Князь работает? — с подчеркнутой любезностью заговорил Каульман, весьма удивленный тем, что столь сановный муж способен собственноручно разрезать страницы книги и красным и синим карандашом подчеркивать заинтересовавшие его строки.
Князь отложил брошюру, которую держал в руке, и предложил Феликсу сесть.
— Я только что узнал, господин князь, о вашем прибытии в Париж и поспешил первым нанести вам визит.
И я как раз был занят вами.
Феликс отлично понял загадочную улыбку, которой князь сопроводил эту фразу.
— В таком случае я появился в штаб-квартире противника с белым флагом парламентера.
Князь подумал: «Знаю я этот флаг — вышитый носовой платок с меткой «Э» на уголке».
— Враждующие державы, стоящие выше нас, и те приходили к примирению, — начал Феликс, — и становились союзниками, когда у них возникали общие интересы.
— А какие у нас с вами общие интересы?
Задуманная мной операция с займом.
Князь ничего не ответил, лишь улыбнулся, но улыбка его была столь оскорбительна, что совершенно лишила банкира самообладания.
— Сударь! — проговорил Феликс, поднявшись с кресла, чтобы с большим пафосом выразить свои мысли. — Речь идет о займе на благо священного престола! А мне хорошо известно, что вы ревностный католик!
Откуда вам, собственно, это известно?
— Помимо того, вы родовитый аристократ. Вы не потерпите, чтобы в Венгрии министр-бюрократ просто-напросто положил себе в карман церковные владения, да еще в то время, когда всякий масонский сброд готов отдать империю Святого Петра в руки каналий-санкюлотов. А меж тем мы одним ударом можем воспрепятствовать и тому и другому. Вы благородный человек!
— А кто я еще?
— Ну, и, наконец, вы финансист. Вы не можете не считаться с тем, что наша компания является одним из самых грандиозных, самых рентабельных предприятий. Вы умный человек, способный заглядывать в будущее.
— Нет ли у меня еще каких-либо добродетелей? Феликс не дал холодному сарказму Вальдемара сбить себя с толку; смело повернув тему, с выражением приторной любезности, он протянул руку князю.
— И еще вы — лучший друг фирмы «Феликс Каульман». Он рисковал: в ответ ему могли протянуть руку и принять его дружбу либо дать пощечину.
Но случилось нечто худшее.
Князь взял со стола ту самую брошюру, где он ранее подчеркивал отдельные строки синим и красным карандашом.
— Так вот, любезный мой собрат-католик, приятель по аристократическим салонам, финансовый компаньон и лучший друг: загляните сюда, в эту брошюру, и в ней вы найдете мой ответ. Прошу вас, усаживайтесь поудобнее.
Пока Феликс пробегал глазами предупредительно переданную ему брошюру, у Вальдемара хватило времени занятся маникюром.
Феликс отложил брошюру.
— Стало быть, это мое жизнеописание?
— О чем и свидетельствует заглавие.
— Вы сами написали это, князь?
— Во всяком случае, я сообщил факты.
— Здесь перечислены разнообразные деловые операции, посредством которых я будто бы втер публике очки, вплоть до бондаварского дела, когда я собрал у акционеров поддутый баланс и вымышленные дивиденды десять миллионов, которые неизбежно пойдут прахом из-за случившейся катастрофы. Это жестокий памфлет.
— Быть может, это не правда?
— Правда. В вас, князь, я нашел беспристрастного историографа. Но позвольте мне продолжить свое жизнеописание. Нанесенный мне вчера убыток я могу компенсировать завтра; невыгодную сделку уравняет удачная. Небольшой проигрыш перекроет крупная победа. Чего вы хотите добиться этой брошюрой?
— Как только заем выбросят на биржу, я распространю эту брошюру повсюду — на паркете и среди кулисы — и начну контригру с того, что ваши акции будут вычеркнуты из списка.
— Я предвидел это заранее и пришел сюда именно затем, чтобы предотвратить подобный шаг.
Часто моргая, Феликс Каульман пытался изобразить всю глубину своих страданий, одну руку он заложил за жилет, в голосе появились глухие нотки.
— Сударь! Если вы хотели, чтобы я погиб у вас на глазах, вы достигли цели.
Князь Вальдемар громко расхохотался и хлопнул Каульмана по плечу.
— Полно разыгрывать фарс! Ведь вы пришли сюда не затем, чтобы застрелиться у меня на глазах, а чтобы сделать какое-то предложение. Вы — обанкротившийся мошенник, у которого осталось одно-единственное сокровище: чудесный черный карбункул, который вы отыскали в куче угля, отшлифовали, много раз перезакладывали, немало заработали на нем, а теперь он снова попал в ваши руки; вам хорошо известно, что я без ума от этого сокровища, что я готов биться за него на аукционе хотя бы против целого мира; вот затем вы и пришли сюда! Ну, так давайте столкуемся. Я буду торговаться. Назовите свою цену!
Князь опустился в кресло и на этот раз даже не предложил Каульману сесть.
Каульман тоже отбросил пафос, лицо его приняло обычное выражение, если здесь вообще уместно говорить о человеческих выражениях.
— Прежде всего эта тетрадь! — сказал он, кладя руку на брошюру.
— Хорошо, вы получите ее, всю тысячу экземпляров вместе с черновой рукописью. Можете протопить ею камин, если не пожелаете сохранить на память.
— Во-вторых, — продолжал Феликс, — вы откажетесь от контригры и в течение трех дней распространения займа не предпримете никаких маневров ни против меня, ни против моих компаньонов. Более того, вы сами подпишетесь одним из первых, и притом на значительную сумму.
