Пэлем Вудхауз - Том 15. Простак и другие
— Э… ну… про букашек.
— Как ты думаешь, у нее есть детки?
— Очень может быть. Пока.
— А королева фей ездит на них верхом?
— Не исключено, не исключено. Вот ты и спроси. Если, — прибавил он своему кэдди, — услышу еще-один-смешок, дам две минуты на сборы. Что ж, Стокер, начали, начали, начали.
Взглянув на Стокера мрачно, я догадался, о чем он думает. Он думал о том, где эта пресловутая лихорадка. Я его не винил. Финалист, играющий против субъекта, который прославился чиханием, вправе ждать, что он чихнет, а Стокер не чихал. По-видимому, изобретатель «Апчхи» знал свое дело. Чудотворное снадобье исцелило страдальца. Тот принимал его ложками, и оно отвечало благодарностью. Слышу я хорошо, но до меня не донеслось ни единого чиха. Играл он строго, ровно, и Спелвину приходилось туго. Наконец они дошли до 18-й лунки.
Располагалась она на склоне, особой сноровки не требовала, шансы были равны — но гольф непредсказуем. Замахнувшись клюшкой, Стокер завязался узлом, но выпрямился и собирал силу для удара, когда на поле рысцой вбежал Тимоти с букетиком в руке.
— Понюхайте мои цветочки, мистер Стокер, — прощебетал он и широким жестом поднес их к носу упомянутого игрока.
Тот хрипло вскрикнул и отскочил, словно от змеи.
— Не мешай дяде, — сказал Родни. — Беги, я скоро приду. Тимоти ускакал («скок-скок» или «хоп-хоп»), Стокер снова замахнулся. Было видно, что желание чихнуть накатывает на него, и если он хотел обогнать прибой, он должен был ударить мгновенно. Но он не успел. Взрыв синхронно совпал с ударом по мячу.
Такого удара я в жизни своей не видел. Всю душу, всю ее глубину вложил Стокер в чихание, и мяч, словно пушечное ядро, взлетел по склону, а там — исчез.
Родни вдумчиво замахнулся, потрясенный чудом. Энестейзия учила его хорошо, ударил он лихо. Даже если мы предположим, что Стокер скончался, у бывшего поэта была удачная позиция — четыре против пяти.
Только добежав до места, поняли мы, что случилось. Мяч Стокера исчез, словно улетел в небо. Однако по тщательном рассмотрении оказалось, что он — в лунке.
— А! — сказал Стокер. — Я уж решил, что промазал. Родни был все-таки силен духом. Надеяться он мог только на 19-ю лунку, но он не дрогнул. Мяч его находился футах в четырех от нее — удар нелегкий; и он примерялся с той спокойной стойкостью, которую приятно видеть.
Медленно отвел он клюшку, стал опускать ее, но вдруг тишину прорезал детский голосок:
— Пап-па!
Родни подскочил, словно его ударили по заду раскаленной кочергой, а мяч пролетел в нескольких ярдах от лунки. Матч выиграл Стокер.
Родни выпрямился. Лицо его было бледным и скорбным.
— Пап-па, — услышал он, — а маргаритки — это звездочки? Их ангелы сорвали?
Родни глубоко, судорожно вздохнул. Я разглядел его глаза; они сверкали угрозой. Быстро и мягко, словно леопард на охоте, он пошел к сыну. Через секунду тишина огласилась звонкими шлепками.
Я взглянул на Энестейзию. Печаль на ее лице смешалась с восторгом. Она страдала как мать, ликовала как жена. Родни стряхнул чары.
Вечером юный Бейтс сказал отцу:
— Как там стихи?
Уильям метнул затравленный взгляд, и Джейн взяла дело в свои руки.
— Никаких стихов не будет, — сказала она. — Папа тебе не поэт какой-нибудь. И вообще, изволь тренироваться с семи утра.
— А дядя Родни пишет стихи про Тимоти.
— Ничего подобного. Писал и перестал.
— Так ведь…
Джейн пристально и спокойно посмотрела на сына.
— Хочешь в глаз, моя душечка? Нет? Очень хорошо.
АВТОРА!
Дж. С.М. Бабингтон из «Дакра» терзался сомнениями. Неумолимый рок заставил этого Геркулеса наших дней выбирать между удовольствием и долгом,[21] а вернее, между удовольствием и тем, что официально считалось долгом. Человеческая природа без труда взяла бы верх, однако стезя удовольствия была настолько усеяна опасностями, что затея поневоле начинала казаться Бабингтону неосуществимой.
Обстоятельства дела были таковы. В математическом классе, где учился Дж. С.М. Бабингтон — четвертом «Б», если быть точным, — любили развеивать скуку незатейливой игрой, суть которой состояла вот в чем: едва начинался урок, и учитель занимал место, один из игроков каким-либо манером привлекал к себе внимание, например, ронял книгу или опрокидывал классную доску. В ответ на сделанное замечание он тут же произносил пламенную речь в свою защиту. Следом вступал второй игрок, роль которого сводилась к тому, чтобы выйти к доске и свидетельствовать о высокой нравственности своего товарища, приводя всевозможные доводы в пользу того, что последнего необходимо отпустить с незапятнанной репутацией. В самом разгаре этого выступления к доске выходил третий игрок, за которым следовали четвертый, пятый и так далее, пока все пространство у доски не заполнялось великим облаком свидетелей.[22] Продолжительность игры заметно менялась от случая к случаю. Иногда все проходило настолько блестяще, что учитель, проникаясь духом игры, пытался вынести предупреждения всем нарушителям одновременно, что по силам далеко не каждому. Иногда развязка наступала гораздо быстрее. Так или иначе, игра доставляла массу удовольствия и была чрезвычайно популярна. В день, когда началась эта история, в класс вместо преподобного Септимуса Брауна временно направили нового учителя. Преподобный Септимус, учительствовавший с незапамятных времен, был силен в точных науках, но совершенно не разбирался в мальчишеских повадках. Заменивший его мистер Реджинальд Сеймур математику знал плохо, зато был хорошим педагогом. Кроме того, он входил в сборную Кембриджа по регби, что само по себе должно было избавить его от принятых в классе шалостей, как-никак, голубая футболка сборной заслуживает уважения. Поэтому со стороны Бабингтона было не просто неблагоразумно, а довольно глупо врезаться на бегу в классную доску. Если бы он читал Теннисона, наверное, он вспомнил бы, что былые порядки имеют обыкновение уходить, уступая место новым.[23]
Мистер Сеймур задумчиво посмотрел на опрокинутую доску.
— Грубая работа, — спокойно сказал он Бабингтону, — вам недостает изящества. Приведите все в порядок, пожалуйста.
Бабингтон без возражений исполнил просьбу. Во времена преподобного Септимуса по этому сигналу несколько человек разом бросились бы помогать ему, однако сейчас класс, казалось, осознал, что всему свое время, и настоящий момент решительно не годится для игр.
— Спасибо, — сказал мистер Сеймур, когда доска заняла подобающее ей положение, — как ваше имя? Как-как? Я не расслышал.
— Бабингтон, сэр.
— В таком случае, Бабингтон, зайдите сюда завтра в два часа и прорешайте задачи с трехсотой по триста двадцатую из сборника упражнений по алгебре. Здесь вполне можно пройти, не задев доску. Вам просто нужно попрактиковаться.
Бабингтон был раздавлен. Он поплелся на свое место, чувствуя, что его репутации искусного игрока нанесен сокрушительный удар. А тут еще и наказание. Само по себе оно бы не слишком обеспокоило его. Конечно, неприятно оставаться после занятий в короткий день, но это всего-навсего одно из тысяч лишений, присущих телу,[24] а к таким вещам следует относиться философски.
Загвоздка была в том, что со вчерашней вечерней почтой он получил письмо из Лондона от кузена, многообещающего студента-медика. Из письма явствовало, что посредством сложной цепочки знакомств кузену удалось достать билеты на премьеру новой пьесы. Посему, если мистеру Дж. С.М. Бабингтону угодно принять приглашение, пусть он не сочтет за труд ответить на письмо и прибыть к книжному киоску, что у Чаринг Кросс, в двадцать минут третьего.
Надо сказать, что Бабингтон, хоть и совершенно не одобрял античную драматургию, к современной драме питал слабость, а потому исполнился решимости попасть на спектакль. Так он оказался перед выбором — либо пойти на назначенные мистером Сеймуром дополнительные занятия, либо пропустить их. Трудности возникали лишь с тем, какой из вариантов предпочесть. Все определялось мерой наказания в случае провала операции.
Такова была дилемма. Он обратился за советом к друзьям.
— Я бы рискнул, — сказал его закадычный друг Петерсон.
— Я бы не советовал, — заметил Дженкинс. Дженкинс также был закадычным другом, и ничуть не уступал Петерсону умом.
— Как думаете, что мне за это будет? — спросил Бабингтон.
— Исключат, — авторитетно заявил один.
— Выговор и двойное наказание, — ответил другой.
— «"Дэйли Телеграф", — шепнул искуситель, — пишет, что это лучшая комедия со времен Шеридана».
«Точно, пишет, — подумал Бабингтон, — рискну.»
— Ну и глупо, — мрачно предрек Дженкинс, — тебя непременно поймают.
