Томас Вулф - Паутина и скала
Эстер, окруженная поздравляющими, представляла собой одно из самых приятных зрелищ в жизни Джорджа. То была самая приятная минута с тех пор, как он вошел в театр. При виде этой маленькой, разрумянившейся от волнения женщины, окруженной светскими, вычурными людьми, ему пришел на ум странный красивый цветок, окруженный роем жужжащих пчел, только цветок этот, казалось, не только отдавал, но и получал мед. Контраст между миссис Джек и теми людьми был до того резок, что Джордж даже задался на миг вопросом, каким это образом она очутилась среди них. На миг она показалась чуть ли не существом из другого мира, мира простой радости, детской веры, доброты и естественности, чистоты и утра. В этом вычурном сборище людей каждый был по-своему отмечен клеймом этого города, каждый подвержен тому нервному заболеванию, которое казалось некоей данью, выплачиваемой самыми любимыми и одаренными его детьми, симптомы которого — жесткая улыбка, бесстрастный тон, пресыщенный, донельзя усталый взгляд, она выглядела некоей Алисой из полуденного мира, которая, бродя по зеленым лугам и цветущим полянам, внезапно очутилась в Зазеркалье. И переход этот как будто радовал ее. Весь этот мир казался таким веселым, блестящим, волнующим, удивительно хорошим и дружелюбным. Она раскрывалась навстречу ему, словно цветок, улыбалась, сияла, как очарованный ребенок, казалось, не могла ему нарадоваться, и ее разрумянившееся лицо, ее пылкий интерес, постоянный вид недоуменного и вместе с тем восторженного удивления, словно изумление ее нарастало с каждой секундой, словно она уже не могла все воспринимать, однако была уверена, что каждый новый миг будет очаровательнее предыдущего — все это было в высшей степени радостным, привлекательным контрастом этому до предела жестокому, лощеному миру — и все же?
И все же. «И все же» будет не раз возвращаться к Джорджу в будущем, преследовать его, мучить, терзать. Великий Кольридж сто лет назад задал не дающий покоя вопрос и не смог найти ответа: «Но если человеку приснится, что он в раю, а пробудясь, он обнаружит в руке цветок как знак того, что действительно был там, — что тогда, что тогда?». Новые времена создали новый, более мрачный образ, ибо, если человеку приснится, что он в аду, а пробудясь, он обнаружит в руке цветок в знак того, что действительно был там, — что тогда?
Контраст, увиденный впервые в этих жестоких зеркалах ночи, был сперва очаровательным, но потом стал невероятным. Неужели она родилась только вчера? Неужели только вылезла из детской кроватки, еще с материнским молоком на губах? Неужели так ослеплена восторгом перед этим дивным новым миром, что вот-вот захлопает в ладоши от радости — а спросите эту хорошенькую даму, что за вещество у нее на губах, почему ресницы ее торчат в разные стороны — «Бабушка, почему у вас такие большие глаза?» Или пародиста — почему все так громко смеялись, когда он вылезал из женского платья, вертел бедрами, вращал подкрашенными глазами? И говорил — таким смешным тоном — «Вы должны прийти ко мне?» Ей нужно понять очень много вещей — таких замечательных, — и она надеется, что эти прекрасные люди не будут возражать, если она станет задавать вопросы.
Нет-нет — это немыслимо. Подобной свежей невинности не существует, а существуй она, это было бы невыносимо. Нет, она — часть этого мира, знающая его, сверкающая нить в его густой, сложной паутине — возможно, в нем лучшая, но отнюдь не чужая. Это не дитя утра. Эта розовая невинность появилась на свет не вчера, эта будоражащая красота сохранила свою росистую свежесть не только с помощью волшебства простой природы — но заточенная, возведенная на трон в этих странных, вызывающих беспокойство катакомбах ночи, она цвела здесь и подделывалась под краски утра. Как поверить, что надписи на этих лицах — тонкая гравировка безжизненной души, болезни нервов, анемичная тонкость изысканных слов, мучительная сложность этих жизней, во многом порождений ущербности, утрат, непонятной, слепой неразберихи этого времени — такие ясные для него, могут быть совершенной тайной для нее, являющейся частью этого мира? С тяжелым сердцем он отвернулся — ошеломленный, измученный, как будет еще много раз, загадкой этого похожего на цветок лица.
Вскоре Эстер пробралась к Джорджу через толпу, все еще раскрасневшаяся от удовольствия, все еще лучащаяся волнением и восторгом, и повела его в странный, очаровательный мир за кулисами. Для этого перехода потребовалось просто-напросто открыть маленькую дверь. Они оказались в коридоре, идущем вдоль стены театра, ведущем за кулисы и на сцену. Коридор был заполнен актерами: многие вышли туда покурить, поболтать, и он оглашался их шумной трескотней.
Джордж обратил внимание, что большей частью актеры очень молоды. Он прошел мимо хорошенькой девушки, в которой узнал одну из танцовщиц. На сцене она была очаровательной, проворной, грациозной танцовщицей и комедианткой, но теперь это впечатление рассеялось. Она была измазана гримом и краской, Джордж заметил, что костюм у нее не совсем чистый, ресницы ярко блестящих глаз, веки и подглазья так густо накрашены красным, что все лицо приобрело одурманенный, лихорадочный вид, глаза блестели, как у кокаинистки. Возле нее находилось несколько молодых людей, в которых Джордж тоже узнал актеров. Лица их лихорадочно краснели от густого слоя румян. Все они повернулись и поздоровались с миссис Джек, когда та проходила мимо, и хотя впоследствии она называла их «эти ребята», в их внешности было нечто, опровергающее эти слова. Все они, хоть были еще совсем молоды, уже утратили значительную часть свежести, пылкой и наивной веры, неотделимых от юности. Джордж отчетливо понял, что «знают» они очень много — и при этом недостаточно: они утратили значительную часть того знания, которым должны обладать еще до того, как получат возможность приобрести его жизненным опытом, и теперь вынуждены были жить слепыми на один глаз, закосневшими в заблуждении.
Джордж заметил, что вне сцены девушка обладает сильной чувственной привлекательностью. И эта бросающаяся в глаза привлекательность тоже придавала ей умудренности, бесстыдства, возраста. У стоявших возле нее молодых людей тоже был виден налет того порочного опыта: в их глазах, губах, лицах было что-то дряблое, распущенное, в нарумяненных щеках и подведенных глазах что-то немужское. К ним присоединился только что появившийся пародист. Он уже оделся к следующему действию. На нем было женское платье, женский пушистый морковного цвета парик, лицо его выглядело чудовищно размалеванным. Манеры у пародиста были теми же, что на сцене: подойдя к своим товарищам, он встряхнул юбкой, повел плечами, бросил на них откровенно бесстыдный взгляд и что-то хрипло сказал двусмысленным тоном, отчего все рассмеялись. Когда подошли миссис Джек с Джорджем, быстро глянул на них и пробормотал что-то, вызвавшее общий смех. Однако вслух сказал Эстер: «О, привет» — с многозначительной пародийностью и вместе с тем по-дружески.
— Привет, Рой, — весело ответила она, потом повернулась к молодым людям с веселой улыбкой, выражавшей любопытство и легкое удивление, спросила: «Что задумали на сей раз, ребята, а?»
Они тепло поздоровались с ней. Было ясно, что все ее очень любят. Все называли ее «Эстер», а один из молодых актеров нежно обнял и назвал «милой».
Эта фамильярность возмутила Джорджа, но миссис Джек, казалось, совершенно ее не заметила, а если и заметила, то восприняла спокойно, почти бессознательно, как проявление той непринужденности, которая существует за кулисами.
Собственно говоря, едва она вошла через ту дверь в этот привычный мир, поведение ее слегка, но все же заметно изменилось. Выглядела она такой же радостной, пылко взволнованной, как и раньше, однако манеры ее стали более раскованными, уверенными. Она словно бы сбросила ту вуаль «поведения на публике», в которую люди непременно облачаются в более церемонной обстановке. Теперь ее поведение казалось совершенно естественным: в этом мире Эстер чувствовала себя, как рыба в воде. Она погрузилась в него, и тут впервые Джордж заметил в ней одну черту, исходившую, как ему предстояло убедиться, из самых лучших и чистых глубин ее характера. Было ясно, что она покинула мир игры и вошла в мир работы, и что этот мир для нее важнее. Разговор ее с молодыми людьми отличался от разговоров в фойе. Был спокойно-дружелюбным, совершенно непринужденным, и в этом сквозило глубокое чувство приязни и понимания. Оно становилось очевидным всякий раз, когда Эстер заговаривала с людьми, непрерывно ходившими по коридору: «О, привет, Эдди», «Привет, Мери», «Извини, платье выглядело хорошо?» — «Да, из партера смотрелось замечательно». И в том, как эти люди обращались к ней, называя «Эстер», «милочкой», и, проходя мимо, фамильярно касались руками, было то же самое чувство искренней приязни и понимания.
