За рекой, в тени деревьев - Эрнест Миллер Хемингуэй
Он уже давно подумывал о разных красивых местах, где бы ему хотелось быть похороненным, о тех краях, частью которых он хотел бы стать. «Смердишь и разлагаешься не так уж долго, зато станешь чем-то вроде навоза, даже кости и те пойдут в дело. Я бы хотел, чтобы меня похоронили где-нибудь подальше, на самом краю усадьбы, но чтобы оттуда был виден милый старый дом и высокие тенистые деревья. Вряд ли это доставит им так уж много хлопот. Я бы смешался с той землей, где по вечерам играют дети, а по утрам, может быть, еще учат лошадей брать препятствия и их копыта глухо стучат по дерну, а в пруду прыгает форель, охотясь за мошками».
Теперь, от Местре, они ехали по мощеной дороге мимо уродливого завода Бреда, который с тем же успехом мог быть заводом Хэммонда в штате Индиана.
— А что они здесь делают, господин полковник? — спросил Джексон.
— В Милане эта фирма строит паровозы, — ответил полковник. — Тут они производят разные изделия из металла, всего понемножку.
Отсюда вид на Венецию был неказистый, полковник не любил эту дорогу; зато путь был намного короче и можно было поглядеть на каналы и бакены.
— Этот город сам себя кормит, — сказал он Джексону. — Когда-то Венеция была владычицей морей, народ здесь отчаянный, не боится ни бога, ни черта, такого больше нигде не встретишь. Люди здесь вежливые, но Венеция, если приглядишься, бедовое местечко — похуже Шайенна.
— Никогда бы не сказал, что Шайенн — бедовое местечко.
— Во всяком случае, более бедовое, чем Каспер.
— Вы думаете, господин полковник, что Каспер бедовый?
— Это нефтяной город. Славный город.
— Да, но бедовым я бы его не назвал. И прежде ничего бедового в нем не было.
— Ладно, Джексон. Может, мы с вами видим там разных людей. А может, называем одно и то же разными именами. Так или иначе, Венеция, где все на редкость вежливые и обходительные, — такое же бедовое местечко, как Кук-Сити в штате Монтана, когда старожилы в свой праздник напьются до зеленого змия.
— Вот Мемфис — это, на мой взгляд, город бедовый.
— Далеко ему до Чикаго, Джексон. В Мемфисе беда одним только неграм. А в Чикаго — всем и каждому, он бедовый и с севера, и с юга, и с запада, а с востока там озеро. Да и люди там не очень-то вежливые. А вот тут, в Италии, если хотите узнать, что такое по-настоящему бедовое место, поезжайте в Болонью. И кормят там замечательно.
— Никогда там не был.
— Ну, вот и гараж, где мы поставим машину, — сказал полковник. — Ключ можете сдать в контору. Здесь не крадут. Я пока зайду в бар. И чемоданы здесь есть кому поднести.
— А ничего, что мы оставим в багажнике ваше ружье и снаряжение?
— Ничего. Здесь не крадут. Я ведь вам уже сказал.
— Я беспокоюсь о вашем имуществе, господин полковник. И хотел принять меры.
— Вы такой умник, что меня иногда просто тошнит, — сказал полковник. — Продуйте уши и слушайте, что вам говорят.
— Я слышал, господин полковник, — сказал Джексон. Полковник пристально на него посмотрел привычным уничтожающим взглядом.
«Вот сукин сын, — думал Джексон, — а ведь прикидывается таким милягой».
— Выньте наши чемоданы, поставьте машину вон там, проверьте горючее, воду и покрышки, — сказал полковник и направился по залитой бензином и маслом цементной дорожке прямо в бар.
ГЛАВА 6
В баре, за первым столиком у входа, сидел разбогатевший во время войны миланец, толстый, но жесткий, как камень, — такими бывают только миланцы, — и его роскошная, в высшей степени соблазнительная любовница. И пили negroni — двойную порцию сладкого вермута с сельтерской, и полковник подумал: сколько же миланцу пришлось утаить налогов, чтобы заплатить за такую холеную даму в длинном норковом манто и за спортивную машину, которую шофер только что погнал по эстакаде в гараж? Парочка воззрилась на него, как и положено невоспитанным людям этой породы, и полковник небрежно отдал им честь.
— Простите, что я в военной форме, — сказал он по-итальянски. — Но, увы, это мундир, а не маскарадный костюм!
Не дожидаясь ответа, он повернулся к ним спиной и подошел к стойке. Оттуда можно было следить за своими вещами, как это делали pescecani[7].
«Он, наверно, commendatore,[8] — подумал полковник. — она — красивая бессердечная дрянь. Но чертовски красивая. А мог бы я, если бы у меня когда-нибудь были деньги, купить себе такую, как эта, и одеть ее в норку? Да пропади она пропадом! Хватит мне и того, что у меня есть».
Бармен пожал ему руку. Он был анархист, но не осуждал полковника за то, что тот — полковник. Наоборот, его оно даже грело, ему это льстило, словно теперь и у анархистов был свой полковник; за те несколько месяцев, что они были знакомы, у бармена возникло чувство, будто он сам выдумал этого полковника или по меньшей мере произвел его в чин; он гордился этим, словно построил какую-нибудь campanile или старинную церковь с Торчелло.
Бармен слышал разговор, вернее, замечание, которое полковник отпустил у столика, и был очень доволен.
Он уже послал подъемник за джином и кампари.
— Сейчас, — сказал он, — мне пришлют ваш джин. Как дела у вас в Триесте?
— Да примерно так, как вы себе представляете.
— А я не очень-то хорошо их себе представляю.
— И не напрягайтесь, — сказал полковник. — Не то наживете геморрой.
— Не возражаю, если меня за это сделают полковником.
— Вот я и не возражал.
— Смотрите, чтобы вас не скрутило, как от слабительного!
— Только, ради бога, ничего не рассказывайте почтенному Паччарди, — сказал полковник.
Это была любимая шутка у них с барменом: досточтимый Паччарди занимал пост министра обороны Итальянской Республики. Ему было столько же лет, сколько полковнику, он храбро сражался в Первую мировую войну, воевал в Испании, где был командиром батальона, и полковник познакомился с ним, будучи сам военным наблюдателем.
