Любовь Овсянникова - Лик и дух Вечности
— Очень разумное решение, неожиданное, оригинальное! — мне и в самом деле так казалось, и я до сих пор так думаю. — Интересно, кто был автором этой замечательной идеи?
— Теперь никто не скажет. А насчет одинаковости голосов… думаю, это легенда, — говорила мама. — Я много раз слышала выступления Анастасии Ивановны, как она декламировала стихи и могу сказать, что их голоса разнились. У Марины Ивановны голос был альтового тембра, простоват интонационно, глуховат и не богат модуляциями. Его интонационная доминанта — насмешливость, даже язвительность, поначалу это повергало в ступор, только потом приходило понимание, что такова ее особенность вообще — она ко всему относилась скептически, свысока, слишком критически, поэтому и говорила ехидно, желчно. Фразы строила короткие, произносила их тихо, почти невнятно, говорила отрывисто, что походило на отдельные выкрики, словно на длинные предложения ей не хватало дыхания. Так птички чирикают, так дети на уроке из баловства передразнивают учителя, так огрызаются от родительских нотаций. Можно сказать, что она никогда не участвовала в диалогах, как мы себе это представляем, любая полемика с ее участием вырождалась в монолог оппонента, а она лишь бросала въедливые реплики как сторонний наблюдатель, но ощутимо хлесткие, бьющие наотмашь, без жалости. По сути это было невыносимо. Когда же говорила долго, что-то рассказывала или высказывалась, то тут надо было слушать внимательно — ее речь приобретала пунктирность не только по форме, но и по смыслу. О многом надо было догадаться, много понять без слов. В споре способна была повысить голос, и тогда он становился властным, холодно звенел металлом.
— Странно, то же самое можно сказать и о внешности сестер. Ты не находишь? — оживлялась я, видя, что над мамой больше не довлеют старые домашние опасения быть не так истолкованной. — Марина Ивановна явно была более яркой, эффектной, но почему-то ее сестра кажется и женственней, и тоньше.
— Понимаешь, — мама снова вспоминала, подчас прикрывая глаза ладонью, — она вся была какая-то судорожная, как комок мышц, казалась состоящей из ряда последовательных рывков: говорила короткими фразами, словно выстреливала их из ружья, и двигалась так же. Ее пластика была не мягкой, а импульсивной, состоящей из быстрых дискретных движений. Не зря же она и образы такие применяла, вспомни: "сорвавшимся, как брызги из фонтана, как искры из ракет…", "ворвавшимся, как маленькие черти". Она была как… как свет, хоть и волновой по природе, но с корпускулярными свойствами! То ли она спешила куда-то, то ли от зажатости такое с нею творилось, от неуверенности. Да и пальцы у нее все время двигались, знаешь, так странно выворачивались и сжимались в кулачки, — и мама пыталась показать, как это было. — Нет, у меня так не получится, — смеялась она. — У нее ладошки были как два паучка, постоянно сучащих лапками.
— Видимо, взмокали, и она их растопыриванием проветривала, — сказала я. — Мне доводилось наблюдать такие неврозы.
Позже мама признавалась, что, оставшись в музее один на один с Мариной Ивановной, в какой-то момент испытала страшную неуютность, словно ее запечатали наедине с нечеловеческим сознанием, с существом нездешним, пришлым, не таким, чужеродным, с другой сутью. Чтобы проиллюстрировать мамину мысль более выпукло, скажу что так, наверное, чувствуют себя люди, оказавшиеся в закрытом пространстве с толпой сумасшедших. Сказано это не в обиду Цветаевой, речь идет только о том, что она стояла в одном ряду с теми, кто преломлял мир и отражал вовне не так, как остальные люди. И от этого мир вблизи нее приобретал другие свойства, становился качественно иным, отличался своей физикой и влиял на нормальных людей по-другому. Так, допустим, сумерки солнечного затмения, случившегося днем, влияют на фауну — сразу же настораживающуюся, приходящую в состояние панического побега, обостряющую свои рефлексы.
Маме уже случалось оказываться в сходной ситуации, переживать нечто подобное, отдаленно напоминающее вот это одиноко-упорное стояние напротив чего-то огромного и непостижимого, принимая на себя его внимание. Во всем, что от Цветаевой струилось, маме чудилась знакомость, виденность прежде, встреченность когда-то раньше, повторение каких-то впечатлений, не зацепившихся за ее внимание по причине их естественности, хотя поражающих.
Если бы сидящая перед ней женщина не была известным поэтом, не была гением, если бы проявляла привычные личностные качества и масштабы ума, то мама без затруднений сделала бы вывод — это настрадавшийся, еще не повзрослевший ребенок, для которого мир взрослых навсегда остается некомфортным и пугающим. Было очевидно, что она избегает прямого зрительного контакта, отводит взгляд от собеседника, а когда это могло показаться вызовом или пренебрежением, то поворачивалась к нему лицом, но при этом закатывала глаза под лоб, страшновато мелькая белками, и часто-часто мигала неожиданно тяжелыми веками. Попав в малознакомую обстановку, Цветаева совершенно по-детски растерялась и несколько минут тыкалась в стороны, словно слепая. Да и в разговоре плохо или неохотно переключала внимание от одного собеседника на другого, от одной темы к другой. Не любила диалог, предпочитала либо только слушать, либо говорить сама.
Она по несколько раз повторила объяснения, почему отказалась от посещения музея на общих основаниях, по какой причине не желает осматривать экспозицию и уклоняется от контакта с официальными лицами. Это были короткие фразы, афористичные по форме: "В дом родного отца не ходят по билету", "Я все время курю", "Здешний климат не выносит моего имени".
Минута маминого замешательства прошла быстро, едва она вспомнила свой недавний учительский опыт. Да, именно так чувствуешь себя, входя в класс, наедине с детьми — когда это впервые, когда остро испытываешь уникальность этого момента, когда, отвыкшая от детства, вдруг погружаешься в него в качестве взрослого и понимаешь его слабость и силу. У детей тоже нет полных представлений о мире, и они создают вокруг себя особенные поля — неупорядоченные, пронизанные любопытством, готовностью риска и потребностью в опеке.
Действительно, по своей психической сути Цветаева оставалась подростком, с незакаленной, ранимой душой, душой-зародышем, прекратившим свое усложнение в момент какого-то страшного потрясения. Возможно, это была смерть матери? От нее веяло юностью, чуть утомленной, взгрустнувшей от того, что на смену ей молодость все не приходила. Вот поэтому ее и беспокоила собственная душа — не такая, как у других, не оставляло желание разобраться в этом, а у окружающих, кто обладал адекватной отзывчивостью, появлялся импульс взять эту женщину под крыло, понести на руках, прикрыть от ветров. К сожалению, таких на ее пути встречалось не так уж много.
Но было в ее эманациях еще одно, что сбивало с толку, путало все представления о порядке вещей, об их свойствах и количествах, было то, что не вырисовывалось из обычного человеческого опыта, не следовало из логики, что крушило вокруг себя устоявшиеся гравитационные связи. Оно кипело и бурлило и вторгалось дикими протуберанцами в обыденность, пугая человека, начинающего чувствовать себя струей вентилятора против урагана. В нем было все без меры и границ: яростный натиск, неиссякаемая мощь, огромность и интенсивность. Это была яркая пассионарность, как разновидность стихии — еще одной, инкогнито существующей на земле, воплощенной в этот хрупкий образ, уставший от своего неистового бурления. Ни больше ни меньше — Цветаева была закрученным ядром странной галактики, неизученным образованием с бесконечным потенциалом.
Она обладала интересной и завораживающей манерой мышления и преподнесения мыслей. Делалось это так: сначала она декларировала мысль короткой и внятной фразой, почти афористичной, а потом начинала эту фразу рассекать на части и каждую часть отдельно начинять образами, чтобы сделать ее выпуклой, зримой. На этом принципе строились и многие стихи. Взять хотя бы прославленное "Стихам моим…" О чем в нем говорится? Там она утверждает: "Моим стихам настанет свой черед". И все. Простая мысль. Остальное — продольно-поперечные сечения, сообщающие сказанному временну'ю перспективу: и как рано эти стихи возникли, и на что были похожи, и какими резвыми были, и как пока что не имеют востребованности, пылятся, и что это закономерно, ибо такова технология их созревания. Но — им, опередившим время, так далеко вырвавшимся в будущее, — настанет свой черед.
Часто и подолгу мы с мамой беседовали о ее жизни в Москве, о знакомстве и общении с Цветаевой, с непривычным кругом людей, открывшим ей практически другую культуру. Об этом она, восстановив отношения с моим отцом, вынуждена была долго молчать: опять же — он плохо переносил конкуренцию с образованным окружением. Но вот папы не стало, и мама позволяла себе вспомнить о собственной душе, подумать не о нем одном — о других милых ей вещах. Да только хорошего много не бывает.
