Любовь Овсянникова - Лик и дух Вечности
***
В ближайшие выходные на дачу, в осенние месяцы не часто посещаемую хозяевами, приехали Юрий Тихонович и Розалия Сергеевна, привезли маме, как они заметили, не любившей стряпню, угощение из домашних яств. Впрочем, об угощении было бы сказано, а на самом деле разговоры о нем служили лишь прикрытием — эти двое сами обожали посидеть на открытой веранде за роскошно сервированным столом да полакомиться тем, что не каждый день удавалось приготовить. Хотя главным фактором все же была не еда — она служила обрамлением интересной беседы.
Юрий Тихонович был по-домашнему мягок, в стареньком пальто, примятом, видавшем виды костюме и спортивной обуви. Он казался старше своих тридцати лет и лишь оттенял юность жены, которая была чуть старше моей мамы. А Розалия Сергеевна впервые распустила свои роскошные рыжие волосы и откровенно хвасталась ими, повторяя: "Я на даче всегда проветриваю прическу". Она не была красавицей — лицо круглое, в бледных веснушках, с незапоминающимися чертами — но эта рыжая грива, жесткая, необычайно густая и длинная, к тому же вьющаяся, в распущенном виде почти скрывающая фигурку, делала ее лесной нимфой, дриадой, материализовавшимся духом нежнейших лиан, прекраснейшей из прекрасных.
В общем обмене новостями мама рассказала им о приключении в Литинституте, о знакомстве с Марией Белкиной, спросила у Розалии Сергеевны про подарок для нее, нельзя ли у них в музее купить что-нибудь подходящее.
— Статуэток нет, — сказала та, — зато есть копии картин. К тому же они дешевле.
Это была стоящая идея.
— А можно на днях прийти к тебе? Ты сможешь уделить мне внимание?
— Да, в любой день, только часа в три по полудню, — согласилась Розалия Сергеевна. — И не выкай мне, пожалуйста, Ева, я для тебя просто Роза. Хорошо?
— Хорошо, — согласилась моя будущая мама. — Ева... Меня так никто не называл.
— А как надо? Евпраксия — Ева. Вполне логично!
— Да, конечно, — сказала новонареченная Ева. — Мне нравится.
— И мне тоже! — воскликнул Юрий Тихонович. — За это надо выпить, — и он налил всем сухого вина.
Ева один раз уже была в Пушкинском музее, правда, по делу — когда приходила на собеседование по поводу трудоустройства — поэтому экспозицию не осматривала. Розалия Сергеевна тогда пыталась устроить ее на должность литературного редактора в научно-технический отдел, где для внутренних нужд переводились получаемые из-за рубежа книги и журналы по музейному делу. Однако на собеседовании с завотделом выяснилось, что учительского образования, да еще на украинском языке, для такой работы недостаточно, и с этой идеей пришлось распрощаться.
— Кстати, девушки, — продолжил разговор Юрий Тихонович. — Кажется, кто-то из нас очень хочет стать писателем.
— Да, — сказала Ева, улыбнувшись. — Я хочу.
— Так вот, надо же знать законы этой среды, — улыбнулся Юрий Тихонович, — а они начинаются со сплетен и слухов.
— И что? — насторожилась его любопытная жена.
— А то, что в Москве появилась Марина Цветаева, эмигрантка из Парижа. Очень известная особа и талантливая поэтесса, как должно быть известно другим присутствующим тут лицам.
— В мой огород камешки, — понимающе кивнула Розалия Сергеевна. — Дочь нашего основателя, да?
— Именно.
— Я, конечно, слышала о ней, но читать не приходилось.
— Никому не приходилось, — Юрий Тихонович поднял руки и развел их в стороны, словно извиняясь или, вернее, отгораживаясь. — Ее у нас не издавали. Но в списках ее стихи ходят по Москве, оседают в библиотеках почитателей. Так-то, мои дорогие, — он прихлопнул ладонями по столу. — Надо найти выход на этих почитателей.
— Слушай, — вдруг с затаенным азартом произнесла Розалия Сергеевна, — а ты знаешь, что она по матери, как и я, Мейн?
— Серьезно?
— Да, я читала в одной исторической справке о музее, там приведена расширенная биография его основателя. А вдруг мы с ней родственники, а? Дальние.
Ева только водила глазами, посматривая то на одного собеседника, то на другого. У нее началось легкое головокружение от обилия совпадений.
— Так ведь и Юрий Тихонович тоже Мейн, — наконец, кашлянув, сказала она и тут же зажмурилась от двух устремленных на нее вопрошающих взглядов. — А что вы на меня так смотрите? Не знали разве? Ваши общие с моим мужем предки, Юрий Тихонович, тоже были Мейны, Фотий Фридрихович и Софья Дмитриевна.
— С чего вы взяли? — прошептал Юрий Тихонович. — То есть, это невероятно!
— Наша бабушка Груня рассказывала, это же ее родители, как и Анны Фотиевны, вашей бабушки.
— Бабушка Анна умерла молодой, — глухо произнес Юрий Тихонович, — и не успела рассказать нам о своих родителях.
— Извините, я не знала, — шепнула Ева. — Так Аграфена Фотиевна еще жива, можете приехать и поинтересоваться у нее.
— Чего уж там, я и так верю. Думаю, что это просто распространенная немецкая фамилия. Во всяком случае, искать родство с Мариной Цветаевой не советую.
— Почему? — вскинула голову Розалия Сергеевна. — Поэтесса, дочь великого ученого… — раскрасневшаяся, она была очень привлекательна и, наверное, чувствовала это.
— Потому что все ее родственники — сестра, дочь и муж — арестованы. Вернее, сестра уже в лагерях…
— О Господи, за что?
— Темная история, — неопределенно сдвинул плечом Юрий Тихонович. — То ли белогвардейщина, то ли что-то более плохое.
— Бедная женщина… С кем же она осталась?
— С младшим сыном.
Как поняла Ева, посещая издательства по служебным делам, изначально литературный кокон каждый поэт и писатель создал себе сам. Потом эта пишущая братия организовалась, собралась в сообщество, там они распределили роли и принялись делать вид, что живут нужной кому-то жизнью. Славословия и хула в этом сообществе возникали форсировано, не естественным порядком — его члены подгоняли время, спешили застолбить свои имена на скрижалях истории, пользуясь любым поводом и без повода, в последнем случае в ход шли личные отношения. Это была часть имманентной программы по вхождению в этот мирок. Зачастую истинный вклад некоей персоны в творчество не соответствовал ее сформированному имиджу — репутации, как тогда говорили. Однако кто не вписывался в это искусственное формирование, тот независимо от таланта не имел шанса возникнуть перед читателями.
Конечно, писательский мир столицы был подвержен и внешнему влиянию, тем не менее развивался и усложнялся во многом оставаясь замкнутым на себе. Попасть туда чужаку практически не представлялось возможным, тамошние старожилы ревниво оберегали завоеванные территории, соблюдая неписаный принцип кастовости. Не удивительно, что его внутренняя атмосфера, действительно, бурлила от сплетен, слухов и домыслов, рожденных завистью и борьбой за место в иерархии этой тесной группы людей, все знавших друг о друге. Фокус состоял в том, что эти материи имели серые оттенки: существовали видоизмененно, скрываясь под личинами сострадания, доверительно нашептанной правды или дружеского предостережения. Их следовало узнавать по интонациям. Однако строить отношения на этом материале не стоило, потому что такого простака, нарушающего правила игры, били бы со всех сторон и вряд ли потерпели в своем обществе, даже если бы он туда попал. Поэтому Ева приняла к сведению полученную от родственников информацию, понимая ее вспомогательную полезность, но брать на вооружение не спешила.
Ближайшими днями попасть в музей ей не удалось, и она отправилась туда в середине недели, предварительно созвонившись с Розой, чтобы встретиться хотя бы в полдень и не оставаться в городе до темноты — до дачи путь был неблизкий.
— Нет, раньше не получится, — предупредила Роза. — Днем у нас много работы. Я буду ждать тебя у входа в три. Ну, извини, я же говорила…
— Да помню я, — досадливо ответила Ева.
Еще на подходе к музею Ева заметила свояченицу, приплясывающую на ветру в расстегнутом длинном жакете из драпа. Ветер расшевелил ее высоко подобранную прическу, и она то и дело мотала головой и проводила рукой по лицу, убирая оттуда выбившиеся из-под приколок локоны. Вот чудышко, — ругнулась Ева, — в вестибюле подождать не могла. И следом сообразила, что в вестибюль люди попадают только по билетам, а ее надо провести через служебный вход.
В это время к Розе подошли двое, мужчина и женщина, и заговорили с нею, на что она, по наблюдению со стороны, отреагировала странно — сначала резко подобралась, словно вскинулась от испуга, а потом только слушала и с некоторым подобострастием кивала головой. Говорил в основном мужчина — молодой, высокий, с красивым тонким широковатым лицом. От лишней упитанности он был мешковат фигурой, и этим, наверное, сам огорчался, потому что со взглядом холодным и острым вопреки общему мнению отнюдь не выглядел добряком. У него был приятный хорошо поставленный голос, рокоток которого долетал до Евы, уже подходившей к ним ближе. А женщина миниатюрной Еве, ростом 158 сантиметров, показалась высокой и щуплой, как хрустальная статуэтка. Она стояла, отведя в сторону руку с папиросой, чуток подавшись вперед тазом и гордо откинув голову. Одета была в демисезонное пальто покроя "перевернутый треугольник" — широкие плечи, узкие бедра, и в низко надвинутую на лоб шляпу с прямыми полями. Абрис женщины, необычный для московских улиц, не указывающий на возраст и немного старомодный, бросался в глаза и наполнял первое впечатление противоречивостью. Да, она хорошо смотрелась в длинном, но вызывала сожаление закрытость красивых стройных ног, угадывающихся по узкой стопе и тонкой щиколотке. В ней замечалась преднамеренность того, чтобы визуально вытянуть фигурку вверх и сделать тоньше, но возникала досада, что не видно шеи. Очень красивое, на вкус Евы, лицо с массой прелестных ассиметричных деталей чуть портил темный оттенок кожи и хищный взгляд.
