Людмил Стоянов - Мехмед Синап
— Я нынче получил вот это письмо султана о делах разбойников, которые, как я и раньше слышал, напали на чифлики по Марице. Как же вы мне не сказали, что в моей нахии имеется такой народ?
Голос его дрожал. Он не мог поверить, чтобы на стройном здании государства могла появиться малейшая трещина и чтобы его покой, который он считал безмятежным, покой султанского чиновника, мог быть потрясен дерзкими разбойниками, да еще в его нахии. Что теперь скажет о нем вали-паша[20]?
— Вы, как верные сыны падишаха, должны были сообщить мне об этих негодяях, чтоб шкуру с них спустить!
— Да, эфенди[21], они стоят того, чтобы их посадить на кол! — решительным тоном подтвердил Дели Софта.
Метекса и Дели Софта знали о подвигах Синапа в последние два года, но прикинулись удивленными и даже обозленными. Кара Ибрагим, как представитель власти, имел основания выходить из себя; но ни у Дели Софты, ахрянина, ни у Метексы, болгарина из райи, не могло быть его усердия, тем более что в отрядах Синапа равно участвовали и помаки, и райя.
— Вот, — сказал в заключение Кара Ибрагим, — вот что говорится в письме паши. — Руки Кара Ибрагима дрожали от волнения, когда он читал слова фирмана: «Согласно письменным донесениям, только что представленным в мой султанский диван...» Это были подлинные слова падишаха, наместника пророка и отца правоверных, звучавшие в ушах его трубным гласом.
Его мучили угрызения: ведь он оказался дурак-дураком и своей нерадивостью наделал хлопот падишаху! Ему чудился гневный распекающий голос вали-паши: «Как ты мог, сукин сын, открыть ворота смуте и огорчить того, кто дал тебе хлеб? Не в числе ли ты султанских недругов, тайно роющих могилу монархии?»
Он вздрогнул, словно защищаясь от удара, потом спокойно потупил глаза и углубился в письмо.
Оно было длинно и плохо написано. Кара Ибрагим вполголоса перечитывал маловажные места, напирая главным образом на факты.
«В то время, как разбойники были рассеяны, некоторые части их двинулись в сторону Софии. Их вожаки Синап и Дертли Мехмед были окружены и потеснены войсками султана, следовавшими из Пирдопа и Златицы, которые им нанесли большие потери и преследовали их безостановочно».
Кара Ибрагим треснул кулаком по софе и, побагровев, закричал:
— Синап! Дертли Мехмед! Что ты скажешь, Дели Софта?
— Да что сказать, эфенди? Явное дело, зло не ограничилось нашей округой, а ширится по всему царству.
— Что так, то так, — с готовностью согласился Кара Ибрагим. — Но смотри ты, кто главные смутьяны: Синап, Дертли Мехмед — один из Доспата, другой из Чечи!
Дели Софта видел, что дело действительно не на шутку, и уж не глядел так дерзко на Кара Ибрагима. Кара Ибрагим продолжал:
«Дополнительными сообщениями оттуда устанавливается, что некоторые беглецы — остатки разбойничьих шаек, — встречаясь с отдельными отрядами султанских войск, ввязывались в кровавые стычки».
— Видите, как обстоит дело! Да ведь это бунт, настоящий бунт! Просто не верится!
Кара Ибрагим выронил письмо, в глазах у него заметались красные точки. Он силился отогнать от себя мысли о той поре, когда он в качестве наемника Пазвантоолу сталкивался с войсками султана; он искренно верил, что ничего подобного не было, что это сон, а вот то, что пишется в письме, — живая истина, очевидная и бесспорная опасность, пугавшая и его самого.
Трудно было узнать что-нибудь определенное из всего этого султанского бреда, из которого выходило, что разбойники уничтожены, но в то же время здесь был призыв к населению организоваться для борьбы с опасностью.
То, что слава Синапа пошла так далеко и достигла ступеней великого дивана, не могло не изумить троих верных слуг падишаха. Вчерашний овчар, которого Метекса лупил палкой за дерзости и мелкие кражи, оказался врагом султана! Или этот Дертли Мехмед, сын пастуха!
Кара Ибрагим два раза прочел место, где говорилось о подвигах обоих бунтовщиков.
Наместник пророка жаловался, что «эти грубияны, от природы наделенные жестокой склонностью к убийствам, воровству и бесчинствам», восстали как раз в момент, когда правительство всецело занято сбором средств для организации сухопутных военных сил империи, чтобы «с достоинством отразить неприятельские войска, действующие против дин-ислама[22] и нашего государства...»
— Ох! не могу больше! — прервал чтение Кара Ибрагим. — У меня сердце замирает.
Падишах — да продлит аллах ему веку! — был для Мухтара чем-то вроде судьбы, вроде солнца, которое светит повсюду, дарит людям жизнь, вертит колесо мироздания. Это не какой-нибудь обыкновенный человек, принимающий пищу и питье и отправляющий естественные нужды, как любой чабан!
Кара Ибрагим схватился за щеку и молитвенно поднял глаза к потолку. Потом с сокрушением вымолвил:
— Аллах да продлит дни падишаха, да сотрет с лица земли эту мерзкую напасть, это пятно дин-ислама!
Дели Софта, который не ждал от падишаха никаких прямых выгод и который за свою долгую жизнь проводил на тот свет нескольких султанов, кончивших собачьей смертью — убитых, отравленных или брошенных в воды Босфора, — увидел в султанском послании только бессильное хныканье слабого ребенка, ищущего грудь своей матери. Он произнес:
— Прости, Ибрагим-ага, но я тут не вижу здравого смысла! То выходит, что разбойники уничтожены, то выходит, что их становится больше. Чему же верить?
Эти слова Дели Софта произнес весьма сокрушенным тоном, которым хотел выразить, что он полностью разделяет чувства Кара Ибрагима, но что известное недоумение все же имеется...
Фирман заканчивался трагической и пессимистической нотой:
«Понеже порядок в моей стране нарушен, государственные законы не уважаются и остаются в пренебрежении, словно в моей империи царит полная анархия, не удивительно будет, если в какой-нибудь день от пакостей этих шаек во многих местах моей империи остановятся важнейшие государственные дела, так как окажется невозможным выполнять даже главнейшие функции власти».
— Ишь ты, ишь ты! — говорил Дели Софта. — Просто не верится!
— Разрази их господь! — нашелся сказать и Метекса Марчовский, а Кара Ибрагим сделал кислое лицо и добавил спокойно и твердо:
— Помолимся же за падишаха... — И, приняв молитвенную позу, закончил чтение: — О аллах! Очисть страну от гнусных дел разбойничьих, от их беззаконий и насилий! Порази мечом своим жителей восставших и бунтующих сел!
Далее излагался категорический приказ великому визирю — «моему верно-любезному высокому сановнику» — принять срочные меры против разнуздавшегося в государстве зла, «чтобы вернуть стране порядок и спокойствие для блага империи и в интересах дин-ислама».
Кара Ибрагим с фальшивой торжественностью смолк. Потом добавил:
— Кто знает, не подожжены ли мы с четырех сторон? Как я слыхал, бунт не прекращается, а все растет!
— Вот времена настали! — сокрушенно добавил Дели Софта, отирая потное лицо, а Метекса сделал рукою многозначительный жест, означавший: «Ну, хватит!»
2
Итак, этот Синап, эта сумасбродная голова, который дрался с султанскими войсками у Пирдопа и Златицы,— он уже здесь, он сделал свое дело и теперь может умыкать женщин...
Метекса не мог надивиться изобретательности бунтовщиков, которые всюду проникали, как бесы. Впрочем, неприступная Чечь служила им хорошим убежищем, из которого ничто не могло их выбить. Он сказал:
— На эту проклятую Чечь трудно напасть врасплох, не то бы мы переловили их, как мышей!
— На нас падает главная забота, — добавил Дели Софта, — ибо мы находимся ближе всего к волчьему логову. Но что мы можем поделать без оружия и без людей? Ты, Кара Ибрагим, — человек, знакомый с военным искусством; тебе выпала честь уничтожить это осиное гнездо и получить награду от падишаха!
Кара Ибрагим не возгордился от этих слов. Он дернул себя за ус, нахмурил брови и воскликнул, верней, простонал:
— Пустые слова твои, Дели Софта! Могу ли я, простой мухтар, спасти монархию от столь великого зла, когда армия султана бессильна справиться с ним?
Он все же пылал злобой и желанием жестоко расправиться с бунтовщиками и потому, обратившись к Метексе, добавил:
— Ты, Метекса, все помалкиваешь... Человек ты умный и сообразительный — скажи, что нам делать?
Метекса смекнул, что теперь как раз пришла минута сообщить печальную новость, и потому, опять отерев пот с лица, он произнес со вздохом:
— У меня на душе горе, Ибрагим-ага, и я о нем больше думаю, чем о беде султана! Я слышу про Синапа, что он появляется то там, то сям; а никто не знает, что бунтовщик здесь и что ночью он побывал в нашем селе.
— Что такое? — чуть не заорал Кара Ибрагим.
— Да, был, Ибрагим-ага, был, чтоб ему от хвори девять лет не шевелиться, — в мой дом забрался... чтобы украсть!
