Михаил Козаков - Мещанин Адамейко
Но сдержанного и нарочито, — как чувствовалось, — спокойного тона хватило ненадолго: взволнованность, ни на минуту не оставлявшая его после ухода обследователя из профессионального союза и во все время разговора с женой, была теперь сильней его усилий овладеть собой, — и через минуту, как утлая, разорванная потоком плотина, они беспомощно опали.
— Не пугайсь… никто не узнает теперь — не доищутся! — вдруг перестал он покачиваться и схватил жену за руку.
— Такты… в самом деле?! — вскрикнула Ольга Самсоновна.
— В самом… в самом, по-настоящему… Только неопасно теперь — ничего не случилось… Я его за горло… понимаешь?! — а он сразу и упади… — почти на шепот перешел уже Сухов, и голос его тупо, придавленно шипел, точно заторможенная на ходу резиновая шина. — Не бойсь, я говорю, Ольга! Понимаешь… Я тебе все… по порядку, как было… Ишь, у тебя глаза какие: два в каждом! Ты не беспокойсь… Ты слушай только… Было, понимаешь, так это… У нас тут, на Обводном самом… Иду это часов в десять, — вечерком, значит… Не евши целый день, как знаешь. Иду и думаю не про всамомделешнее соображаю, не про настоящее, значит, свое, а так просто… всякие фантазии на ум лезут. Ой, какие фантазии, Ольга! Глупые такие, ровно кинематограф… То, чего нет, в голову лезло: будто вот двадцать пять тысяч откуда-то в карман приперло — и все тут! Шел я так тихо минут двадцать, наверно, в землю все смотрел и соображал… Эх, да не время сейчас про все это рассказывать! Ведь голод, голод, Ольга! Я уже замечать стал: как голод — так мысль твоя легкой отчего-то становится, будто бумажный змей… Летит эта мысль и ни за что настоящее не зацепится, — так и со мной было. Так бы, может, и пролетел бы мой змей бумажный до самого дома, — но только поднял я это голову и уже зрячими глазами посмотрел вокруг. И всякая вдруг мечта моя пропала! Вот что… Вижу опять все, что на самом деле существует: вода черная в канале, трамвай на том берегу бежит, дома большие на своем месте стоят, и я сам тут, меж них — маленький… А народу вокруг почти никого и нету. Ух, какая обида меня тут взяла! Понимаешь? — за собственный это обман обида! Вот тут-то зло мое, — не я, Ольга, — а зло мое тогдашнее и приметило его… того. Шел он вперед меня шагов на двадцать…
— Кто он? — не утерпела Ольга Самсоновна.
— А этот самый… понимаешь? Лабазник. Ну, может, и не лабазник, только так сообразил я тогда. Идет он шагов на двадцать вперед меня — низкий, плечистый и круглый такой, и руки в карманы заложивши. Походка у него утиная и тихая: за полминуты мне б можно было его обогнать! Но иду я позади, а обогнать его чего-то не хочется. Шаг медленней делаю и все на спину его, лабазника, смотрю. На спину и на походку, — глаз, чувствую, не оторвать мне… И вдруг у меня фантазия! Понимаешь, Ольга, — фантазия такая: и мысли и глаза залепила… Как и появилась она — не пойму. Не то заболел я тогда от голоду сознанием? А смотрю сзади на его походку, и зло меня, чувствую, разбирает: зачем он, как ступнет правой ногой, так обязательно косолапо ею загребает?! А она у него, думаю, должно быть, маленькая и в сапоге мягком, шевровом… Зло и зло отчего-то прет к косолапому! Иду за ним по пятам, будто слежу уже специально. Луна, как тарелка, и мне его всего видно. Понимаешь, Ольгушка, слежу: сам сознаю уже, что слежу! А фантазия-то моя все ближе да ближе к нему, к этому лабазнику, как прозвал в мыслях его… Помню вот, — так и тянет меня все камень с панели поднять и в косолапую ногу его кинуть! Ух, зло такое у меня тогда было, — сам удивляюсь!… Ну, что за фантазия такая в голову влипнет, а? Вдруг лабазник этот на углу с Обводного нашего сворачивает — да в переулок, где каретная мастерская… знаешь? Ну, вот в самый-то этот переулочек… и не знаю уж как — но только и я нежданно с канала туда же. Тут потемней стало, потому что от луны мы вбок ушли. И тут уже сразу, вдруг, заскочило мне в мысли — не фантазия, а самое настоящее… Потом только понял я — слышь, Ольгушка?… Только потом. Я за лабазником следил, а настоящее, значит, мое — за мной! Сам его не чувствовал, а вдруг оно тебя, ровно ножом, ткнуло: «Ударь его, лабазника, замертво и возьми!» А что возьми — уже понятно мне было… «Возьми, — уйдет, обязательно сейчас под ворота какие-нибудь уйдет» — все толкает, толкает, понимаешь, меня из нутра, и сам я уже, Ольгушка, как сумасшедший. И шаг у меня быстрей стал, вот-вот нагоню: чувствую, как ноги легкими стали, будто впереди меня самого бегут… Оглянулся я по сторонам — в переулке никого, кроме нac двоих, как будто и нету. А как оглянулся, так я и понял, что уже не сдержать мне себя, своего зла уже не выплюнуть. Раз оглянулся — тут уж, значит, Ольга, полное сознание мое шло па преступление… Значит — твердо обдумывал. Значит — не отпираться мне уже… А ноги несут и несут! Вон два раза руку протянуть — и лабазник тут! Вдруг он остановился… остановился, понимаешь, и нагнулся чего-то… А место это было возле заколоченного темного дома. Нагнулся он как-то сторонкой, словно нарочно сделал… а? Вот, пожалуйста, значит, обгоняй меня, который сзади идешь… понимаешь? Ну, вот и было… В одну секунду случилось. Прыгнул я на него, хвать его за горло, — забарахтался он только, промычал что-то, упал па землю, и я за ним… И вдруг странное тут случилось… а? Я от него, от лабазника, хоть какого-нибудь крика жду, — а он только крепко мою руку схватил, от горла своего отдергивает ее, а горло-то ни одной буквы сказать не может… не то что сказать, а даже выхрипнуть. «Мэ-мэ» да «мэ» — понимаешь? «Давай деньги! — чуть не на ухо говорю ему, — деньги, и я тебя оставлю…» И даже чуть ослабил я свою руку, а другой в карман ему лезу… И вдруг он как рванется, руку мою почти что вывернул, ногами меня по животу, — и упал я в канавку, и он рядом — свободный… Закричи он — и что б было, а?! А он только мычит: «мэ-мэ!…» Вскочил я, а он за ногу меня держит и все мычит: «мэ-мэ»… Тут только вдруг я понял: человек-то этот был немой!
— Ой… как же! — вскрикнула Ольга Самсоновна и судорожно схватила мужа за руку.
— Немой!…немой, девчушка! Освободился я от него, да и в сторону! И зла уже как будто и не бывало, и фантазии своей преступной, — одна жалость вдруг. Побежал я от него — вот что!… Своим несчастьем победил он меня, понимаешь? И меня из преступления вызволил. Так, а?… Ведь бывает же такая сила в несчастьи! Что, Ольгушка?…
Свой длинный рассказ, начатый почти шепотом, Сухов передавал под конец почти естественным своим голосом, только чуть быстрей обыкновенного.
— Нет, этому уж больше не бывать! — уже совсем громко сказал он и вздохнул широко и бодро.
Он ласково погладил рукой плечо жены. Ольга Самсоновна молчала.
Как и в начале разговора, они оба сидели на маленьком сундучке, почти прикасаясь друг к другу.
Солнце стояло уже низко, и последние его, быстро ускользающие лучи ползали по краешку потолка, по стенам комнаты вялыми укорачивающимися пятнами румянца.
Там, где они еще оставались, — серенькие полосатые обои казались подкрашенными и причудливо светящимися — как будто изнутри. В этой почти пустой комнате ползающие румяненькие пятнышки невольно теперь останавливали на себе человеческий взгляд, утомленный однообразием скучных серых обоев.
Рассказ Сухова очень взволновал Ольгу Самсоновну. Воспаленная уже, напуганная мысль беспорядочно рисовала ей близость неминуемой опасности, когда придут вот ночью, — может быть, и сейчас даже, — придут и арестуют мужа, — и захлопнется за ним дверь, и сиротливей и еще более безрадостней станет жизнь и ее, Ольги Самсоновны, и обоих детей. И когда глаза ее невольно вдруг, — несколько раз в течение рассказа мужа, — останавливались на солнечных — светящихся и мигающих — пятнышках, становилось беспричинно спокойней, на короткие мгновения пятнышки эти отвлекали ее внимание от таинственной и горячей исповеди мужа…
А когда Сухов закончил ее, Ольга Самсоновна не смогла сразу отозваться на его вопрос: светящиеся пятнышки на стене назойливо овладели теперь ее вниманием.
— Что молчишь, Ольгушка? — посмотрел на нее Сухов.
— Не понимаю… То есть я… все понимаю, я боюсь, Федор!… — опять заволновалась она и повернула голову в сторону мужа. — Что же это будет, что будет теперь?… Ведь не поймут, никто же не поймет, Федор, что не преступник ты… что случайно ты, от голода ведь… от несчастья?… Ну, что же мне делать с тобой… с собой, а? Ну, как ты?…
— Со мной — ничего не делать! — тихо и спокойно уже улыбнулся Сухов карим своим теплым глазом. — Говорю тебе — никто никогда происшествия этого не узнает. Понимаешь? К тому же, человек ведь тот немой — ну, как же ему подробно про все рассказать, описать как это ему, а? Да и крови-то человеческой ни наперстка не пролилось, так? Я ведь не о себе теперь беспокоюсь, не о себе — вот что… Ник-то меня никуда не возьмет, будь покойна, Ольга. Не о себе я, понимаешь…
— Так о ком же?
— О ком? — переспросил медленно Сухов. — О ком?
