Элизабет Гаскелл - Руфь (Без указания переводчика)
Что было дѣлать тѣмъ у кого, какъ Руфи, не было ни дома, не друзей въ этомъ пустынномъ для нихъ, несмотря на всю его населенность, городѣ? До сихъ поръ она обыкновенно поручала служанкѣ, ходившей по субботамъ на рынокъ ея провизіею, покупать для нея булку или пирогъ, которые и составляли весь ея скудный обѣдъ къ опустѣвшей мастерской. Она сидѣла тамъ, кутаясь отъ холода, одолѣвавшаго ее несмотря на шаль и чепецъ. Цѣлый день глядѣла она на скучную улицу, пока наконецъ глава ея заплывали слезами.
Частію, чтобы отогнать грусть и мечты, къ которымъ она чувствовала, что не къ добру была такъ расположена, частію чтобы запастись на недѣлю какими-нибудь идеями, кромѣ той что ей внушалъ видъ постоянно одной и той же комнаты, она приносила библію и садилась съ нею на подоконникъ, противъ открытаго горизонта передъ домомъ, по ту сторону улицы. Оттуда она могла видѣть все неправильное величіе этой части города. Передъ нею возставала въ полумракѣ бѣловатою массою сѣрая башня церкви; на освѣщонной сторонѣ улицы виднѣлись нарядныя фигуры, бродившія въ праздничномъ бездѣльи. Руфь придумывала кто бы они могли быть и старалась представить себѣ ихъ образъ жизни и занятія.
Потомъ съ колокольни раздавался протяжный звонъ колокола, музыкально разнося первый призывъ къ вечернѣ.
Послѣ вечерни Руфь обыкновенно возвращалась за тоже мѣсто у окна и оставалась тамъ до конца зимнихъ сумерекъ, пока звѣзды не зажгутся надъ черными массами домовъ. Тогда она сходила съ окна и спрашивала свѣчу, ея единственнаго товарища въ пустынной мастерской. Случалось, что служанка приносила ей немного чая, но впослѣдствіи Руфь стала отъ него отказываться, узнавъ, что она лишаетъ добрую женщину той малой доли, которую оставляла, ей мистриссъ Мезонъ. Такимъ образомъ Руфь сидѣла голодная и озябшая, силясь читать библію или припоминая набожныя мысли занимавшія когда-то дѣтскій умъ ея на колѣнахъ у матери. Между тѣмъ ученицы возвращались одна за другою, усталыя отъ удовольствій дня и отъ труда прошлой недѣли; слишкомъ усталыя чтобы дѣлать Руфь участницею своихъ удовольствій, передавая ей подробности истекшаго дня.
Наконецъ возвращалась и сама мистриссъ Мезонъ и снова собравъ «свою молодежь» къ себѣ въ комнату, читала молитву прежде нежели распуститъ дѣвушекъ спать. Возвращаясь, она уже всѣхъ ихъ находила дома, но никогда не распрашивала какъ онѣ провели день; можетъ она боялась узнать, что инымъ некуда было ходить и потому не мѣшало бы иногда по воскресеньямъ готовить обѣдъ и отапливать комнаты.
Таковъ былъ заведенный порядокъ по воскресеньямъ впродолженіи пяти мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ какъ Руфь находилась въ ученьи у мистриссъ Мезонъ. Правда, что пока жила у нея старшая мастерица, она всегда была готова потѣшить Руфь расказами объ удовольствіяхъ, въ которыхъ та не участвовала; какъ бы ни уставала Дженни къ вечерку, Руфь всегда находила въ ней соболѣзнованіе къ скукѣ, перенесенной ею впродолженіи дня. Послѣ отъѣзда Дженни однообразная скука по воскресеньямъ стала казаться Руфи тяжелѣе непрестаннаго будничнаго труда, до той поры пока въ умъ ея не закралась надежда встрѣчать послѣ вечерни мистера Беллингема и слышать отъ него нѣсколько дружескихъ словъ, выражавшихъ участіе къ тому что она думала и дѣлала впродолженіи недѣли.
Мать Руфи была дочерью бѣднаго викарія въ Норфолькѣ и рано оставшись сиротою, съ радостію вышла за одного почтеннаго фермера, гораздо старѣе ея лѣтами. Однако послѣ ихъ брака всѣ дѣла его пошли замѣтно хуже. Здоровье мистриссъ Гильтонъ разстроилось и она не была въ состояніи вести хозяйства съ тѣмъ вниманіемъ, какое необходимо для жены фермера. Мужа ея постигъ цѣлый рядъ несчастій, поважнѣе смерти цѣлаго племени индѣекъ, высиженныхъ въ крапивѣ, или дурного года на сыръ, испорченный нерадивою молочницею; все это вслѣдствіе того (говорили сосѣди) что мистеръ Гильтонъ сдѣлалъ большую ошибку женясь на изнѣженной леди. У него пропала жатва, пали лошади, сгорѣла рига; однимъ словомъ, еслибы это была какая-нибудь замѣчательная личность, можно бы подумать, что его преслѣдуетъ рокъ, — такъ непрерывно обрушивались на него несчастія. Но онъ былъ не болѣе какъ простой фермеръ, и потому я полагаю, что его бѣдствія слѣдуетъ скорѣе приписать недостатку нѣкотораго качества въ его характерѣ, служащаго ключемъ ко всѣмъ удачамъ. Пока была жива его жена, всѣ земныя бѣдствія казались ему ничтожными: твердый умъ ея и живучая способность надѣяться удерживали его отъ отчаянія; въ ней все находило сочувствіе и всякій кто входилъ въ комнату больной, чувствовалъ себя среди какой-то атмосферы мира и надежды. Когда Руфи было уже около двѣнадцати лѣтъ, въ одно утро мистриссъ Гильтонъ была оставлена одна на нѣсколько часовъ по случаю занявшаго всѣхъ сѣнокоса. Это и прежде нерѣдко случалось и она вовсе не казалась слабѣе обыкновеннаго, когда всѣ отправлялись въ поле. Но по возвращеніи оттуда, когда веселые голоса требовали обѣда, приготовленнаго для косцовъ, имъ отвѣчало въ домѣ непривычное молчаніе: не слышно было тихаго, привѣтливаго голоса, не спрашивалъ онъ у работниковъ хорошо ли шло ихъ дѣло. Войдя въ маленькую пріемную, принадлежавшую мистриссъ Гильтонъ, домашнія нашли ее мертвою на ея обычномъ мѣстѣ, на софѣ. Она лежала совершенно спокойная и ясная, безъ всякихъ признаковъ страданія. Страдали тѣ кто пережилъ ее; они изнемогали подъ тяжестью горя. Вначалѣ мужъ ея не очень горевалъ, или можетъ-быть не выказывалъ своего горя, подавляя всякое внѣшнее проявленіе его; но со времени смерти жены умственныя способности его стали видимо слабѣть. Онъ все еще казался сильнымъ, пожилымъ мущиною и здоровье его было попрежнему хорошо; но онъ цѣлыми часами неподвижно просиживалъ въ своемъ креслѣ, смотря въ огонь и не говоря ни слова, если не было необходимости отвѣчать на повторяемые вопросы. Если Руфь ласками и просьбами вынуждала его пойти съ нею погулять, онъ медленными шагами обходилъ свои поля, опустивъ голову на грудь, съ тѣмъ же разсѣяннымъ, ничего не видящимъ взглядомъ. Онъ никогда болѣе не улыбался, никогда не измѣнялъ выраженія лица; ни даже въ тѣхъ случаяхъ когда что-нибудь, живѣе напоминая ему о покойной женѣ, должно было раздражать его горе. При такомъ равнодушіи къ окружающему, дѣла его естественно должны были идти все хуже и хуже. Онъ выдавалъ и принималъ деньги какъ-будто это была вода; золотые пріиски Потози не могли бы расшевелить этой убитой горемъ души. Но Богъ умилосердился надъ нимъ и послалъ своего архангела за этою усталою душою.
Послѣ его смерти кредиторы забрали въ руки всѣ его дѣла. Странно казалось Руфи, что люди, которыхъ она едва знала, брали и разсматривали всѣ вещи, которыя она привыкла считать дорогими и священными. При ея рожденіи, отецъ ея составилъ завѣщаніе. Съ гордостью человѣка, поздно и впервые узнавшаго чувство родительской любви, онъ полагалъ, что званіе опекуна его сокровища должно было быть почетно для самого лорда — намѣстника графства. Но не имѣя удовольствія быть лично знакомымъ съ благороднымъ лордомъ, онъ выбралъ самое почетное лицо изъ тѣхъ, кого онъ зналъ, и такой выборъ нельзя было назвать черезъ мѣру дерзкимъ въ тѣ времена его относительнаго благосостоянія. Но надо полагать, что богатый свельтонскій фабрикантъ солода былъ нѣсколько удивленъ, узнавъ лѣтъ пятнадцать спустя, что онъ назначенъ исполнителемъ завѣщанія въ нѣсколько жалкихъ сотенъ фунтовъ и опекуномъ дѣвочки, которую онъ едва ли когда въ глаза видывалъ.
Это былъ человѣкъ съ умомъ и съ твердымъ характеромъ; онъ имѣлъ своего рода совѣсть, имѣлъ ея даже болѣе нежели многіе, потомучто сознавалъ на себѣ нѣкоторыя обязанности внѣ круга своей семьи. Онъ не отказывался отъ дѣла, какъ сдѣлалъ бы другой, а поспѣшно вытребовалъ кредиторовъ, повѣрилъ счетъ, внесъ деньги за аренду и уплатилъ всѣ долги. Потомъ внеся за недѣлю впередъ около восьмидесяти процентовъ въ скельтанскій банкъ, сталъ пріискивать куда бы помѣстить въ ученье бѣдную, убитую горемъ Руфь. Услыхавъ о мистриссъ Мезонъ, онъ переговорилъ съ нею и устроилъ дѣло. Потомъ онъ приѣхалъ въ кабріолетѣ за Руфью и нетерпѣливо дожидался, пока она со старою служанкою укладывала свои платья и со слезами обходила садъ, срывая любимыя китайскія и дамаскія розы, только-что разцвѣтшія подъ окнами комнаты, гдѣ жила ея мать. Сѣвъ въ кабріолетъ, она была вовсе неспособна, даже если бы была расположена, выслушивать наставленія въ расчетливости и въ покорности судьбѣ, читаемыя ей опекуномъ. Она была смирна и молчалива, поджидая ночи, когда лежа въ постелѣ, ей можно будетъ отдаться всему своему горю, возбужденному въ ней разлукою съ роднымъ кровомъ, гдѣ она жила съ родителями, жила тою вѣчно однообразною жизнію, которая составляетъ благословеніе или несчастіе дѣтства. Но на ночь въ ея комнатѣ оказалось четверо другихъ дѣвушекъ и она не могла при нихъ плакать. Она выждала пока всѣ онѣ заснули и тогда, уткнувъ лицо въ подушку, судорожно разрыдалась. Она останавливалась только затѣмъ, чтобы живѣе вызывать воображеніемъ каждое воспоминаніе изъ своихъ счастливыхъ дней, столь мало цѣнимыхъ пока они длятся въ своей невозмутимой тишинѣ, столь горько оплакиваемыхъ когда они минуютъ навсегда. Руфь припоминала каждый взглядъ, каждое слово своей матери и въ новымъ отчаяніемъ оплакивала перемѣну, произведенную ея смертію — этимъ первымъ облакомъ, затмившимъ жизнь Руфи. Участіе Дженни, пробужденной неудержными рыданіями бѣдной дѣвочки, скрѣпило между ними, въ эту ночь, нѣжное сочувствіе. Любящія способности Руфи, безпрестанно искавшія пищи, не находили вокругъ иного достойнаго предмета, который могъ бы замѣнить имъ утрату родственныхъ узъ.
