Теофилис Тильвитис - Путешествие вокруг стола
На Лайсвес аллее каждый мог найти полезное и приятное развлечение по своему вкусу и карману. Если твой бумажник битком набит и может ввести в соблазн грабителя, смело обращайся к самым верным защитникам: Коммерческому, Кооперативному, Кредитному, Торговому, Промышленному, Международному и другим большим и малым банкам. Если же в твоем кармане легкомысленно застряла пара новеньких, только что отпечатанных, хрустящих бумажек, отправляйся в литовский клуб перекинуться в новенькие, только что выпущенные государственной монополией, литовские картишки, помечтать о будущем нации, или в развеселый «Версаль» поглазеть на заезжих полуобнаженных танцовщиц. Ты можешь, наконец, уверенно распахнуть любую дверь, за которой тебя ждут вежливые и бойкие купцы, готовые за лит содрать с тебя шкуру, отрастить на ней шерсть и всучить тебе же, выдав за каракулевое манто. А если у тебя за душой нет ни цента, можешь отыскать под сенью лип скамеечку, усесться и с полным правом любоваться горячими сосисками Розмарина, булочками Капульскиса, любоваться – и закусывать ароматами флоры и фауны пяти континентов.
Лайсвес аллея… Эти слова звучали, как музыка, дурманили ароматами, пьянили, словно старое вино. Они звали, манили, влекли, кружили голову тысячам независимых граждан независимого государства. Пристроиться на казенную службу в столице, там, где мостовые замощены, а тротуары выложены плитами, где даже летом разгуливают в легких туфельках и перчатках из тонкой кожи; надеть новый костюм в полоску, сунуть под мышку мягкий кожаный портфель – кто из молодых людей не мечтал об этом! Взгляды всех были устремлены к временной столице Литвы, стены которой трещали под бременем славы, воздух которой оглашал рев сирен первых заграничных автомобилей и щебет разряженных барчуков и барышень.
Из глухомани, из сел и местечек тянулись в город пешие и конные молодые искатели счастья; первую ночь они проводили в чужом сарае, на чердаке у знакомого, вторую, если не успевали зацепиться в канцелярии или мастерской, на чьей-нибудь кухне. Наконец, найдя желанное местечко, за которое выкладывали вперед месячное жалованье, с головой окунались в водоворот столичной жизни, складывали грош к грошу и клялись ни за какие коврижки не возвращаться в родные края. Одних привлекал только что основанный литовский университет, других, а их было большинство, – закон о жалованье государственным служащим, охранявшийся свежевыпеченной, новехонькой и весьма удобной конституцией.
Чиновники балансовой инспекции, сопровождавшие шубу – символ своей любви к директору, – не обращали внимания ни на крикливые витрины, ни на аршинные буквы «Константас Норкус», ни на снующих прохожих. Они спешили. Кареты громыхали по булыжнику. Звенели подковы.
* * *В небольшом кирпичном особняке звучали грустные аккорды пианино, того самого пианино, которым в прошлом году отблагодарил Спиритавичюса за услугу представитель немецкой фирмы музыкальных инструментов в Литве. На крышке пианино была прикреплена пластинка: «Восхвалим господа бога на всех инструментах». За черным ящиком в белом платье сидела молодая, высокая, сухопарая девица, мутно-серые глаза и длинный нос которой как нельзя лучше соответствовали мечтательной грусти, столь художественно выраженной в музыкальном опусе. Виновник торжества директор Спиритавичюс в визитке с длинными фалдами носился по комнате и, подбегая к дочери, требовал:
– Кончай, Марюк, эту белиберду… Лучше гостей посмотри!
– Не едут еще, папуля… – в который раз отвечала она и снова принималась за старинный романс «Молитва девы».
В противоположном углу салона, на высоком узком пьедестале, высился размалеванный розами граммофон с голубой, отделанной никелем, трубой. Тут же, на этажерке, умещалась вся библиотека этого финансового льва, как его иногда именовали в министерстве; она состояла из десятого тома Свода законов Российской Империи, тома энциклопедии от слова «закон» до «зубр», книжонки др. Кнейпа «Лечение водами» и «Жития святых». Меж двумя окнами втиснулся гарнитур, обитый красным плюшем. Над ним висели две картины: цветная репродукция «Охота на кабана», а пониже – значительно меньшая по размерам – «Христос в оливковом саду».
Под кровлей Спиритавичюсов действительно обитал господь. Когда мадам Спиритавичене стала подругой жизни директора, он отказался от всех дурных склонностей юности, кроме одного – алкоголя. От этого недуга не спасали брошюрки, которые Спиритавичене оптом закупала для воздействия на супруга. Алкоголь пропитал весь его организм, заполнил все клетки. Жена свыклась с болезнью мужа, которую он сам обыкновенно называл желудочной хворью. Для успокоения совести он придумал своеобразный ритуал: ложась вечером в постель, Спиритавичюс повторял одну и ту же коротенькую молитву: «Господи, господи, во что я превратился? Сжалься надо мной и отпусти мне грехи так же, как отпускаешь начальнику таможни. Сегодня больше пить не буду, потому что, как видишь, ложусь спать…» С этими словами он засыпал и принимался громко храпеть…
Наконец кто-то въехал во двор к Спиритавичюсам. Открылась дверь, и помощники внесли почти полутораметровой величины ящик. Нюх никогда не обманывал Спиритавичюса. Он, казалось, видел сквозь землю. Но когда чиновники внесли подарок, директор был немало удивлен.
– Гроб мне, сукины дети, принесли?… Ну-ну!
– Простите, господин директор, – хором заговорили все, – может, дозволите сразу же примерить?
– Что?! Издеваться над моими сединами? Я еще крепко держусь, господин Бумбелявичюс! Хе-хе-хе! Ну и забавники! Вечно что-нибудь выдумаете…
Пока Спиритавичюс шутил, Бумба-Бумбелявичюс развязал веревки, вынул из картонной коробки пышную, мягкую, небывалых размеров шубу, поднял ее за отвороты, показал мех и благодарно изрек:
– Мы, господин директор, не можем не чувствовать того тепла, которое согревает каждого из нас под вашим руководством. Мы не можем не видеть того уюта, господин директор, который исходит от вас и окружает нас в этих стенах. Простите, господин директор, что мы осмеливаемся выразить наши высокие чувства в форме грубого земного подношения. Мы, мелкие черви земные, мы…
– Ну и шутники, господа помощники!.. Хвосты мне показываете! Хорьковые хвосты!
– Простите, господин директор! – продолжил излияния Пискорскис. – Это вовсе не хвосты… Это… нити наших нежнейших чувств, которыми мы связаны с вами. Это…
Однако Пискорскиса уже никто не слушал. Бумба-Бумбелявичюс попросил Спиритавичюса отвести назад руки и осторожно натянул на директора просторную, мягкую, крытую черным блестящим сукном, шубу.
– Мамочка!.. Марюк!.. – позвал Спиритавичюс жену и дочь. – Вы только посмотрите! То-то и оно!.. Посмотрите, какую шутку выкинули эти бесстыдники! Посмотрите! – кружась и размахивая широкими полами, обращался именинник то к гостям, то к жене с дочкой, то к шубе, которая действительно была сшита на славу.
К шубе радостно тянулись руки, они гладили хорьковые хвосты. И надо же было случиться, что на одном хвосте неожиданно встретились пальцы Бумбелявичюса и Марите Спиритавичюте. Какой-то таинственный ток пронзил их сердца. Бумбелявичюс и дочь директора вдруг почувствовали, что волею судеб их пути скрестились. Мягкость хорькового меха возбудила в Бумбелявичюте гамму самых приятных мечтаний и чувств, а Марите неожиданно открылось все благородство и щедрость сердца Бумбелявичюса.
Родители, единственную дочь которых господь бог наградил только внутренней, а не внешней красотой, перехватив взгляд и жест Бумбы-Бумбелявичюса, удовлетворенно отметили, что более достойного кандидата в зятья не найти. Они не очень верили, что дочери подвернется партия получше. Да и Бумба-Бумбелявичюс чем дальше, тем больше подумывал о директорской дочке, понимая, что она, на худой конец, укрепит хоть его служебное положение.
За дверьми зазвенели тарелки и вилки. Гостей ждал накрытый стол. С раннего утра к дому Спиритавичюса плыли цветы, узлы, картонки и поздравления. Спиритавичюс, который всегда проповедывал истину, что человек не свинья и все слопает, усаживал за стол почтальонов, извозчиков, рассыльных – каждого, кто хоть что-нибудь вносил в дом, эту купель радости и счастья.
Щедрая хозяйка – дражайшая половина Спиритавичюса – досконально знала все прихоти желудка своего супруга. Тридцать лет совместной жизни, совместных радостей, горя и слез выучили ее всем кулинарным премудростям. Она без особого труда придумывала всевозможные блюда для сопровождения алкоголя во внутренности супруга.
Она понимала Спиритавичюса с полуслова. Уходя на службу, он, бывало, скажет едва слышно: «Ну, Марцелюк… сегодня к обеду приготовь то да се…» – и, вернувшись вечером, находит на столе графинчик водки, настоянной на каких-то корешках, да рольмопс. Порой, объявившись дома после серии бессонных ночей, он покаянно обращался к жене, словно выпрашивая отпущения грехов: «Марцелюк, попробуй-ка сделать мне…» – и не успевал он еще закрыть рот, как на его голову возлагался резиновый пузырь со льдом, а если не было льда, то хоть мокрое полотенце. А изредка, находясь под впечатлением прекрасных воспоминаний юности, он просыпался среди ночи, ворочался с боку на бок, придвигался поближе к жене и тихо-тихо говорил: «Марцелюк… а, Марцелюк! Может, то да се?…» И тут происходило то, что всем хорошо известно и о чем нет смысла подробно распространяться.
