Жорж Санд - Мастера мозаики
Ученики братьев Дзуккато придумывали не такие грубые забавы, как ученики братьев Бьянкини, но были не менее шумливы. Франческо редко призывал сорванцов к тишине. Трудолюбивый и мечтательный, художник был так поглощен своей работой, что и не слышал, как шумят его неугомонные питомцы; если же работа спорилась, он и вовсе не мешал веселью, которое так нравилось и одушевляло Валерио. А Валерио действительно был кумиром своих подмастерьев. Хотя он без устали их подстегивал и часто, вспылив, бранил и высмеивал, в глубине души он любил их, как своих братьев, и его неизменно веселое расположение духа придавало бодрость уставшим. Он рассказывал им забавные истории, и каждый день всё новые; каждый день он пел им песенку еще смешнее, чем накануне. Если он замечал, что какой-нибудь ветрогон допускал ошибку и не сознавался в ней из самолюбия или настаивал на ней по незнанию, Валерио, на потеху всей мастерской, поднимал его на смех и кистью размалевывал ему лицо. Но, если хороший ученик искренне огорчался или втайне стыдился своей невольной оплошности, учитель подходил к нему, брал инструмент и вмиг исправлял ошибку, подбадривая ученика ласковыми словами, или не говорил ни слова, чтобы не привлечь внимания остальных к товарищу, и без того униженному. Все любили и уважали Франческо Дзуккато, Валерио же вся школа боготворила, и ученики в угоду ему готовы были броситься с купола собора святого Марка на мостовую.
Один только Бартоломео Боцца, всегда замкнутый и молчаливый, не разделял ни общего веселья, ни восторженного отношения к Валерио. Франческо очень ценил его тщательную, основательную работу и строгую нравственность. Его грустная мечтательность нравилась Франческо, и ему отрадно было думать, что угрюмому, скрытному юноше предстоит большое будущее. Валерио Дзуккато не нравился нрав Бартоломео, но по природе своей он был так благожелателен, что приписывал ученику все душевные качества, которыми был наделен сам.
В тот день Боцца, обыкновенно являвшийся на работу раньше всех подмастерьев, пришел спустя час после восхода солнца. Был он бледен и как-то особенно небрежно одет. Таким молчаливым его еще не видели. Он так и не сомкнул глаз. Всю ночь напролет он блуждал как неприкаянный по кривым и глухим улицам. Прямые пряди волос разметались по его ввалившимся щекам, борода спуталась и торчала, как щетина. Черное перо сломалось во время грозы. Он молча надел передник и, взяв инструменты, стал рядом с Валерио, набиравшим гирлянду из цветов на своде.
Франческо отлично видел, что Боцца пришел с опозданием, но ученик был всегда так аккуратен, что учитель не стал делать ему замечание за проступок, первый за три года учения.
Валерио же со свойственной ему откровенностью, полный теплого участия, с удивлением осмотрел его с головы до ног и не задумываясь спросил:;
— Что случилось с тобой, приятель? У тебя такой вид, будто тебя вчера похоронили. Дай-ка я потрогаю тебя за руку, удостоверюсь, не призрак ли ты!
Боцца притворился, что не слышит его слов и не замечает протянутой к нему дружеской руки.
— Не проигрался ли ты, Бартоломео? Или потерял деньги прошлой ночью? И проигрыш тебя печалит? Полно! Не принимай этого так близко к сердцу! О деньгах нечего думать — ведь ты знаешь, мой кошелек в твоем распоряжении.
Боцца не отвечал.
— Э, да, может быть, не в этом дело? Тебя обманула милая? Или ты ее разлюбил — а это еще хуже! Не беда! Нарисуй красавицу, похожую на нее, и ее нежный взор вечно будет прикован к тебе! А нет ли, случайно, у тебя врагов? Хочешь, я буду твоим секундантом на поединке? Пойдем немедля!
— Ну и вопросы, мессер Валерио! — отвечал Боцца тихо, но резко. — Или вы дошли до того, что из-за часа опоздания подвергаете допросу своих подмастерьев и требуете отчета в их поведении?
— Эге! — воскликнул удивленный Валерио. — Да ты не в духе, дружище! Надеюсь, скоро твоя вспышка пройдет и ты лучше разберешься в моих намерениях.
И он, насвистывая, тотчас же снова принялся за работу, а Боцца начал свою — медленно, с нарочитой небрежностью и неловкостью; но Валерио сделал вид, что ничего не замечает.
Прошло часа два, и Боцца, убедившись, что вывести из терпения Валерио не удалось, стал вдруг работать с поспешностью, — он набирал мозаику, смешивая цвета самым несуразным и странным образом.
Валерио, искоса посматривая на него, несколько мгновений следил за ним. Его удивляло упрямство Боцца. Но ничего подобного еще не случалось, и он сдержался — решил, что переделает работу подмастерья, подумав: «В конце концов, это всего лишь один потерянный день и для него и для меня». Но хотя добрый юноша и принял такое великодушное решение, хотя и делал над собой усилия, чтобы не смотреть на безобразную мозаику, которую наспех набирал Боцца, однако в резком, прерывистом скрежете лопатки подмастерья было что-то до того лихорадочное и раздражающее, что молодой художник решил пойти прогуляться. Он боялся, что Боцца в конце концов добьется своего и вспыхнет ссора.
Совесть Валерио была спокойна; ему казалось, что Боцца занемог, и он скорее сочувствовал ему, а не сердился. Смелый как лев, но терпеливый и великодушный, он сошел с помоста, надел свой черный шелковый камзол и вышел ненадолго на воздух во двор базилики, прилегающей ко Дворцу дожей, одному из самых дивных творений зодчества в мире.
Несколько раз обойдя галереи дворца, он успокоился и решил возвратиться к работе, но, спускаясь по лестнице Гигантов[23], внезапно столкнулся лицом к лицу с Боцца. Дело в том, что чувство раздражения, которое испытывал Валерио, стараясь подавить гнев, терзало и Боцца, который тщетно пытался разжечь злобу своего соперника. Когда Валерио удалился, желая прекратить обоюдную мучительную пытку, Боцца пришел в ярость и потерял самообладание. Ему казалось, что ждет он Валерио не минуты, а целые века. И вдруг под влиянием непреодолимой ненависти он бросился вслед за Валерио и настиг его на том месте, где под ударом топора покатилась голова Марино Фальеро[24] двести лет назад. Увидев Боцца, Валерио вскипел, и оба молодых художника несколько секунд простояли в нерешительности со сверкающими взорами, нетерпеливо ожидая вызова противника, — так два разъяренных дога глухо рычат, стоя с налитыми кровью глазами и взъерошенными хребтами, прежде чем броситься друг на друга.
VII
Хоть и грубы были уловки Винченцо Бьянкини, но прирожденная наблюдательность и превосходное знание людских слабостей и пороков служили ему лучше, чем другим благородные душевные качества. Он питал глубокое и неискоренимое презрение ко всему роду человеческому. Отрицая совесть, он ненавидел всех себе подобных; он не отступал ни перед чем, лишь бы повредить людям, и никогда не принимал в расчет, что возможны и добрые побуждения. Его черные замыслы почти всегда осуществлялись; но, надо правду сказать, — как ветер во время грозы ломает лишь те деревья, в которых начинают иссякать соки, а ствол — терять силу и гибкость, — так злобные козни Бьянкини одолевали лишь сердца, скупо наделенные чувством любви, этой жизненной силы, порывы которой заглушались неистовыми вспышками дурных страстей. Винченцо был трусом и не нападал на людей, сильных духом и полных благородства. Итак, он знал только дурные стороны жизни и благодаря этому прискорбному опыту дерзко вел двойную игру.
Он посмел сочинить такую грубую ложь для Боцца, полагая, что юноша, по натуре недоверчивый и скрытный, никогда не станет и пытаться что-нибудь выяснить. Боцца не любил лицемерить, но терпеть не мог откровенничать. Его больным местом было непомерное самолюбие, всегда уязвленное, всегда растравленное. Бьянкини хорошо знал также, что все усилия воли Боцца направлены на то, чтобы скрыть эту глубокую рану, и из страха выдать себя он неразговорчив, не способен на душевные порывы, противится всяким объяснениям, которые, быть может, заставили бы его раскрыть свою душу. Иногда Бартоломео кое-что поверял Франческо лишь оттого, что, видя печальную задумчивость учителя, воображал, будто тот терзается тем же душевным недугом, и опасался его меньше других. Но Боцца ошибался: недуг Франческо при тех же внешних проявлениях был совсем иным. Не понимая Валерио, Боцца относился к нему недоверчиво. Он был убежден, что наивная беспечность молодого художника — просто-напросто вечное притворство, необходимое, чтобы приобрести друзей и сообщников и пробить себе путь благодаря покровительству людей высокопоставленных. Этим заблуждением Боцца и воспользовался Бьянкини.
Очутившись рядом с Валерио, Боцца, хотя он и не был трусом, растерялся. Желание упрекнуть Валерио за вчерашнюю выходку, о которой рассказал Бьянкини, вдруг исчезло; теперь он боялся, что покажет, как мальчишеский поступок Валерио уязвил его гордость. Он вдруг понял, что из истинного чувства собственного достоинства должен был пренебречь таким оскорблением или, по крайней мере, притвориться, что пренебрегает. Он внезапно подавил гнев и, затаив его в глубине души, снова принял холодный и презрительный вид.
