Хуан Рульфо - Педро Парамо
— А это не чересчур как-то быстро? У меня и не приготовлено ничего. Надо платье венчальное заказать, ну и все, что положено. Написать сестре. Или нет, к ней я нарочного пошлю. Как ни торопись, до восьмого апреля мне не управиться. Сегодня у нас первое. Да, раньше восьмого — никак. Передайте дону Педро, пусть подождет недельку.
— Что вы, недельку! Если бы можно, он бы сегодня с вами обвенчался. За свадебным нарядом дело не станет, мы вам пришлем все, что нужно. Покойница мать дона Педро завещала будущей невестке весь свой подвенечный туалет. Такой уж у них в роду обычай.
— Все равно, на этой неделе я не смогу. Видите ли… дело в том, что… женское нездоровье. Ах, дон Фульгор, до какого стыда вы меня довели, про такое говорить! Сердце обмирает… Дни у меня подходят. Ох, сраму-то, сраму!
— Ну и что с того? Люди, когда в брак вступают, не смотрят, подходят дни или нет. Для них важно что? Взаимная любовь. С любовью ничего не страшно.
— Вы меня не поняли, дон Фульгор.
— Прекрасно понял. Свадьба — послезавтра.
И он вышел, а она все стояла с простертыми в мольбе руками, выпрашивая неделю отсрочки. Всего неделю!
А главное, не забыть сказать дону Педро, — ай да Педро! — восхищался Фульгор, — ловок мальчишка, ловок! — непременно сказать ему, чтобы и он не забыл напомнить нотариусу: в брачном контракте должно быть указано, что супруги будут владеть всем своим имуществом сообща. Смотри, Фульгор, не забудь, скажи ему это завтра же утром.
Мысли Долорес были заняты другим. Схватив таз, она кинулась на кухню. «Горячая вода поможет. Хоть бы сегодня к вечеру началось. Ох, нет, все равно три дня уйдет полных. Видно, уж никуда не денешься. Счастливая! Ой, какая же я счастливая! Господи, благодарю Тебя, что Ты послал мне дона Педро!»
«Пусть даже потом я ему опостылю», — добавила она.
— Я выполнил ваше поручение, дон Педро. Она согласна. Только вот священник. За венчание без предварительного оглашения он требует шестьдесят песо. Я ему сказал, что со временем мы все заплатим, как положено. Но он заныл, что, мол, и алтарь в церкви уж больно убогий, и дома у него обеденный стол, того и гляди, развалится. Я пообещал, что пришлю ему новый стол. Тогда он на вас начал жаловаться, дескать, в церковь никогда не заглядываете. Я пообещал, что теперь будете ходить к мессе исправно. А он опять: почему с тех пор, как бабушка ваша умерла, десятина не плачена. Я ему: не беспокойтесь, все выплатим сполна. Уломал-таки.
— Ты у Долорес денег вперед не попросил?
— Нет, не попросил. Смелости не хватило. Очень уж она счастлива была, я и побоялся, не окатить бы ее холодной водой.
— Ты младенец, Фульгор.
«Ну и ну! Это я-то — младенец! В мои пятьдесят пять лет! У него еще молоко на губах не обсохло, а я одной ногой в могиле стою».
— Всю радость, думаю, ей испорчу.
— Вот я и говорю, младенец ты.
— Приму к сведению, хозяин.
— На той неделе съездишь к Альдрете, скажешь, пусть снимает ограду, он кусок нашей земли отхватил.
— Нет, хозяин, он правильно провел межу, это я вам ручаюсь.
— Так вот, скажешь ему, что он ошибся. Промер у него вышел. Станет возражать — вели разломать ограду.
— А закон?
— Какой закон, Фульгор? Отныне и впредь закон здесь будем устанавливать мы с тобой. Найдется у тебя в Медиа-Луне среди батраков пара-другая головорезов?
— Не без того.
— Поедешь к Альдрете, возьмешь их на подмогу. Приедешь, составишь акт, что Альдрете посягал на чужую собственность, или еще что-нибудь придумаешь. И напомни ему, что Лукаса Парамо больше нет в живых, а со мной пойдут другие счеты.
Небо все еще было ясное, лишь изредка набегали белые облачка. Но ветер, выметавший их с поднебесья, у земли загустевал в знойную духоту.
Он опять постучал в дверь рукоятью хлыста, постучал уже просто так, для порядка, — он знал: без приказания Педро Парамо не откроют. «Что ни говори, — пробормотал он, подняв глаза, — все-таки черные банты — это неплохо придумано, красиво».
Дверь отворилась, и он переступил порог.
— Проходи, Фульгор. Как с Торибио Альдрете, улажено?
— Покончено, хозяин.
— Теперь на очереди Фрегосо. Пока что ничего предпринимать не надо. Сейчас мне не до того — по уши увяз в медовом месяце.
— У нас тут куда ни повернись — эхо. Так по всей Комале и перекликается. В стенах пустых, что ли, оно так долго держится? А может, оно под камнями сидит. Идешь по улице, и вроде кто-то сзади тебя нагоняет. То скрип какой-то слышится, треск. А то чей-то смех. Только давнишний, будто смеются уже давно-давно, из последних сил. И голоса тоже ровно бы годами траченные. А все-таки слышно, каждый звук, каждый шорох. Но я думаю, придет день, и все стихнет.
Так говорила Дамиана Сиснерос, идя со мною по улицам Комалы.
— Как-то, много ночей подряд, мне все чудился праздничный шум. Дай, думаю, схожу посмотрю, что там за веселье такое, что за дым столбом, раз у меня в Медиа-Луне слышно. Поближе подошла — на улицах ни души, пусто, вот как сейчас. А потом перестал он мне слышаться, этот праздник. И не диво. Человек устает от веселья. Бот оно и кончилось.
— Да, — заговорила снова Дамиана Сиснерос — Эхо у нас по всему селению гуляет, так и перекликается. Я-то уж теперь не пугаюсь. Завоют собаки — ну и пускай себе воют. Пускай, я-то ведь знаю, тут на всю округу ни одного пса не осталось. Или, смотришь, ветер поднимется и пошел палую листву носить с места на место. А откуда ей, палой листве-то, взяться, когда деревьев, сам видишь, ни одного нету? В прежнее время, верно, были деревья. Были. Кабы не было, на чем бы та листва выросла?
Только хуже всего — когда разговор послышится. Голоса ровно бы сквозь щелочку цедятся, а внятно, сразу угадаешь, кто говорит. Да вот сейчас хоть бы, шла к тебе, смотрю, похороны мне навстречу. Я и остановилась, прочитала тихонько «Отче наш». И тут женщина какая-то — она там вместе с другими была — ко мне подходит и говорит:
«Дамиана! Моли за меня Господа Бога, Дамиана!»
И шаль откинула. Батюшки! Да ведь это Сикстина, сестра моя.
«Как ты сюда попала?» — спрашиваю.
И только я это вымолвила, она от меня — прочь и спряталась среди женщин.
А ведь сестра-то моя, Сикстина, — ты, может, и не знаешь, — умерла, когда мне тринадцатый год шел. Старшая она у нас была, и всего росло нас братьев и сестер шестнадцать душ, вот и посчитай, сколько минуло лет с ее смерти. Выходит, она все еще по белу свету скитается? Вот я и говорю, не пугайся, Хуан Пресиадо, если тебе что-то рядом послышится.
— А вас о моем приезде тоже мама предупредила? — спросил я.
— Нет, меня никто не предупреждал. Да, кстати, как твоя мать поживает?
— Мама умерла, — ответил я.
— Умерла? Такая молодая? Отчего?
— Не знаю. Скорей всего с тоски. Она все о чем-то вздыхала.
— Это плохо. Каждый вздох отрывает кусок жизни. Так-так. Стало быть, умерла она?
— Да. Я думал, вы знаете.
— Откуда мне знать? Уж сколько лет я ничего не знаю.
— А как же вам стало известно, что я здесь?
— …
— Вы живая, Дамиана? Дамиана, отвечайте!
Я вдруг увидел, что стою один посреди пустых улиц. Из зияющих оконных проемов тянулись к свету толстые стебли диких трав. Из-под обвалившейся обмазки глинобитных оград выглядывали искрошившиеся, размытые дождями необожженные кирпичи.
— Дамиана! — закричал я. — Дамиана Сиснерос!
«…Ана… нерос… — отозвалось эхо. — …Ана… нерос!»
И, словно разбуженные моим криком, залаяли собаки. Я увидел бредущего по улице человека.
— Эй, ты! — окликнул я его.
— Эй, ты! — ответил он мне моим же голосом.
До моего слуха донесся женский говор. Мне почудилось, шепчутся где-то рядом, за углом.
— Гляди-ка, кто это там идет? Уж не Филотео ли Аречига?
— Он самый. Сделай вид, будто ты его не узнала.
— Пошли быстрей. Раз он за нами увязался, стало быть, понравились ему. Ишь как припустил. Интересно, за кем это он так гонится, за мной или за тобой?
— За тобой, конечно.
— А мне так сдается, что за тобой.
— Погоди, будет бежать-то, отстал он. Вон на углу остановился.
— Выходит, ни за кем он и не гнался, ни за мной, ни за тобой.
— А если бы погнался, тогда что? Что тогда?
— Очень мы ему нужны!
— А я тебе скажу, что так-то оно и лучше. Про него, знаешь, нехорошо говорят. Мне рассказывали, будто он для дона Педро девчонок заманивает. Так что считай, мы с тобой дешево отделались.
— Твоя правда. На этакого старикашку и взглянуть-то противно.
— Идем отсюда.
— Идем. От греха подальше.
Ночь. Глухая ночь. И опять голоса.
— …Но я же сказал, уродится нынче маис — выплачу тебе все сполна. А не уродится — будь другом, подожди, ты же не разоришься.
— Я с тебя не требую. Ты знаешь, я своему слову хозяин. Да земля-то не твоя. Ты чужой клин запахал. Где же тебе будет взять, чтобы со мной рассчитаться?
