Стефан Жеромский - Пепел
– Милостивый государь, решительно заявляю вам, что этого не будет, – проговорил комиссар. – Бить строго воспрещается. А теперь я хочу пойти отдохнуть.
Шляхтич судорожно сжал руками голову, и что-то похожее на спазматический лай вырвалось из его горла. Он встал и начал ходить по комнате, засунув руки в карманы рейтуз. Лицо у него было страшное, серое, как дым, которым оно было окутано. Грудь его поминутно содрогалась от стона, а с губ срывались бессвязные слова.
Рафал, сидя в уголке дивана, храпел вовсю. Он спал так крепко, что даже от нового выстрела дяди очнулся только на минуту…
Было уже совсем светло, когда Нардзевский стал будить племянника. Юноша не сразу поднял голову. Ему показалось, что он только на минутку задремал. Он с удивлением обнаружил, что лежит раздетый под одеялом.
– Ну, милый, лошади запряжены! Пора в путь, – сказал Нардзевский. – Путь далекий, а день короткий…
Юноша вскочил с постели и начал одеваться. На дворе слышен был людской говор, лай собак и громкий голос чиновника, говорившего с крыльца с народом. Старый шляхтич ходил по комнате, теребя усы и шевелюру. Лицо у него было серое, глаза смотрели дико. Он торопил племянника, объясняя ему хриплым голосом, что день короток. Заставил его наскоро съесть винной похлебки, закутал в медвежью шубу, вышел с ним во двор и посадил в широкие сани, нагруженные дичью. Четыре отличных мохнатых лошадки, запряженные в пристяжку, от которых на морозе поднимался пар, беспокойно переступали ногами, вокруг них толпились мужики в рыжих сермягах, бабы в плахтах и дети. Когда кучер был готов, Рафал обнял дядю, расцеловался с ним и уселся поудобнее на соломенном сиденье.
Ему так жалко было уезжать, ужас как жалко. Он сгорал от любопытства, как в лесу, когда послышался лай гончих.
Что тут будет? Что произойдет?
Он видел разгоряченные лица мужиков, их блестящие глаза, не видящие ничего, кроме фигуры чиновника. Гибль в коротком полушубке, опершись о столб крыльца, что-то убедительно рассказывал…
Нардзевский дал знак кучеру, и сани тронулись, громко скрипя на морозе.
– Привести Залесяка! – крикнул шляхтич, прервав комиссара.
Рафал насторожил уши.
– Солтыс,[25] бить в барабан! – крикнул Нардзевский. Раздался унылый, зловещий барабанный бой…
Кучер хлестнул лошадей длинным кнутом, и они рванули и понеслись по искрящейся от мороза дороге.
Гулянье на масленице
Из Опатовского по направлению к Копшивнице и привислинской долине красно-золотой пшеницы, через несравненное Сандомирское плоскогорье несся масленичный поезд. Несколько десятков саней оглашали окрестность веселым звоном колокольчиков, мелкой дробью бубенцов, хлопаньем длинных, для целой четверки, бичей, гиканьем, свистом дудок, грохотом бубнов, пением и музыкой. Арлекин в черной маске, утонувший в медведях, ехал на саночках впереди поезда, а за ним скакало на рабочих лошадях человек двадцать гайдуков с факелами в руках. Сверкая сквозь дым золотыми огнями и пронизывая ночную мглу, фонари на несколько верст вперед освещали на равнине сугробы, овраги, обрывы, указывая поезду укатанный путь.
Ночь была ясная, лунная, морозная.
Глубокий, промерзлый от трескучих морозов снег лежал вокруг волнистой пеленой. Тут он засыпал до краев овраг, которых так много в этих местах, там занес придорожные плетни, а то и целые деревушки, прилепившиеся к обрывам. Туманными пятнами и трепетными огоньками обозначались помещичьи усадьбы на краю оврагов. Лошади в ложбинах по брюхо уходили в снег; арлекин с трудом прокладывал путь по сугробам, снежная пыль взлетала из-под копыт лошадей. Масленичный поезд не знал преград. Длинной вереницей неслись самые разнообразные сани. Были тут и резной работы, позолоченные или посеребренные, времен королей саксонских и Станислава,[26] в форме лебедей с длинными шеями, грифов и орлов, запряженные четверками с султанами; были совсем простые без затей, выкрашенные доморощенным плотником в желтый или зеленый цвет и запряженные рабочими лошадьми самой различной масти и роста. И парадные цуги и лошаденки смело и лихо бросались в сугробы, точно лодки в волны озера.
Веселье било ключом.
Оркестр климонтовских евреев наяривал мазурки, обертасы, краковяки, драбанты.[27] По временам звуки залихватской музыки замирали, словно в восторге, от которого дух захватывает, и, услаждая слух и сердце, доносились глухо-глухо, как из-под пелены снега. Тогда раздавались песни. С одной стороны долетали нежные дамские дисканты:
Коль срубили дубочек, уж расти он не станет,Дала девушка слово – уж теперь не обманет.
С другой рокотали сильные мужские басы:
И сама не знаю, что тут за причина,Грущу по брюнету, хоть люблю блондина!
А женский хор тотчас отвечал:
Темно-синий фрачек, лаковы сапожки,Нынче молодежи не верю ни крошки.
И снова, заглушая все звуки, заливались скрипки, басы и флейты.
Рафал, как большинство самых юных кавалеров, ехал верхом. Первый раз в жизни отец разрешил ему взять любимицу «Баську», молодую кобылку собственного завода. Баське шел всего третий год. Отец у нее был скакун чистых арабских кровей, а мать – польской породы. Баська была шаловливая, резвая, но необычайно умная лошадь серой масти, с тонкой как шелк кожей и маленькой красивой головкой. Она шла, приплясывая и играя. Шалила, как человек: то настораживала ушки и, с храпом раздувая ноздри, слушала музыку, то шла в такт ей, быстрой иноходью, укачивая всадника точно в колыбели. Рафал был неизъяснимо счастлив. От рюмки старого венгерского, выпитой где-то в последней усадьбе, в Гурках, Оссолине или Наславицах, ему чудилось, что у него выросли крылья птицы. Лошадь мчала юношу через сугробы; их морозное дыхание так приятно холодило ему лицо… А в санях, которые неслись впереди, сидели две дамы… Одна постарше, не то замужняя, не то вдова; другая – молоденькая девушка. В лунном свете он видел их головы и высокие шапки: у одной – старинную соболью с султаном, прикрепленным брильянтовой пряжкой; у другой – круглую, пышную, горностаевую.
Особенно та, что постарше, в золотистом салопе с пушистым мехом… Он танцевал с нею краковяк и успел уже перемолвиться несколькими словами. Его поразила ее прелесть, ее дивные глаза, которые, казалось, вовсе не видели его, ее улыбка, когда она обворожительно смеялась над его ошибками в танце. Когда он смотрел сейчас на закутанную в меха красавицу, она представлялась ему совсем иною, не такой. Он вспоминал ее в том пурпурном греческом платье, в котором она танцевала с ним; прямое, со шлейфом, обшитое золотом, оно так чудно облегало ее стан.
Он помнил ее прелестные руки в буфах из скользкого атласа, которые протягивались к нему во время танца, и греческую ее прическу. Юноша пришпоривал лошадь и, поравнявшись с санями, видел, как на шапке в лучах лунного света сверкают брильянты. Глаз не было видно, и Рафал был уверен, что она не смотрит на него. Как чудно, как очаровательно играли эти драгоценные камни!
Вопреки всему юноше чудилось, будто это она улыбается ему в ночной темноте тайной, неприметной, скрытой и презрительной, но все же чарующей улыбкой. Он наклонялся, как будто поправляя трензель или путлище и все же не видел ее глаз.
Сам он был одет в костюм краковского крестьянина – темно-синий жупан с ярко-красными отворотами, обшитый серебряным позументом из мишуры, и ярко-красную шапку набекрень с углами и павлиньим пером. На поясе побрякивали колечки, стальные подковы позванивали о стремена.
Горностаевая шапка тоже поминутно оборачивалась к нему. Девичья головка была ближе. Она не таила своих взглядов. Он видел глаза и маленькие пунцовые полураскрытые губки, чувствовал даже струившийся над санями в чистом воздухе запах l'eau de la reine d'Hongrie.[28] Минутами он, как во сне, сам не зная почему, все глядел, как прикованный, в эти глаза, смеявшиеся ему с искренней радостью и счастьем.
Нет такого края, нет такой сторонки.Где бы не любили хлопцы чужой женки, —
долетели вдруг откуда-то, с последних саней, игривые слова.
Как огненные стрелы, пронизали они душу Рафала, потрясли его как откровение. Он пригнулся к шее лошади и с трудом удержался, чтобы не обвить эту шею руками и не прижать к буйной гриве пылающие губы.
Мужской голос, сильный, трепещущий богатырской мощью и весельем, пел среди ночи:
Не хочу жениться, что мне торопиться…
– Ишь ты! – крикнул ему другой.
За паннами лучше буду волочиться… —
продолжал первый с такой задушевной откровенностью в каждой ноте, что все сани разразились веселым, искренним смехом. Этот смех был как бы припевом к песне, как бы дружным выражением согласия, как бы утверждением незыблемой истины, которую долго отрицали лжецы.
