Стефан Жеромский - Пепел
– В отца, в старика кравчего. Тоже танцор был когда-то и хлебосол, хоть теперь и стал сущим скопидомом.
– Поглядите-ка… ну и пляшет! Ну и откалывает!
– Вот это танец!
– Здорово, черт возьми!
– Тра-ля-ля, тра-ля-ля!
Панна Гелена скинула шубку и пуховую муфту. Она осталась в голубом платье с короткой талией, с полосатым тюником, без всяких украшений. Не вплела даже цветка в спущенные на лоб волосы. Когда щечки у нее раскраснелись от танцев, глаза, словно поглотив трепетный свет факелов, сами стали огненными. Рафал глаз не мог отвести от нее, забыл обо всем на свете. Танец был для него уже не забавой, а бурным проявлением радости, счастья. Их взоры встретились; немое восхищение выражал его взгляд, он говорил о том, чего, казалось, вовсе не было в душе, что лежало там, как мертвый пласт бесценной руды. Теперь его душа сияла, источала благовонный фимиам.
В минуту, когда он с наибольшим упоением вдыхал этот дивный фимиам и особенно лихо притопывал каблуками, он услышал голос отца. Старый кравчий говорил:
– Кто, милостивый государь, на мою землю нынче, кто, говорю, на мою землю ступит, того, милостивый государь, я уже не выпущу из моих владений, уж у меня исстари в нынешний день jus terrestre…[29]
– Да ведь пляшем, дорогой сосед, на вашей земле так, что во всей округе стон стоит!.. – крикнул кто-то.
– Не шляхетское это дело, милостивый государь, sub divo[30] веселиться!
– Отчего же, сударь?…
– Оттого, что негоже, милостивый государь. Хоть у меня хата под соломенной стрехой, хоть негде и поплясать у меня, а все же, милостивые государи, дорогие соседи, как говорится, видит бог…
Рафал перестал плясать и смешался с толпой. Ему совсем не хотелось попадаться отцу на глаза. Но старик успел уже его заметить и окинул суровым взглядом.
– Прошу, милостивые государыни, – продолжал старик, – прошу, дорогие соседи…
Старик был согбен годами, лыс, с короткими, белыми, как лунь, усами и густыми бровями над все еще красивыми глазами.
В круг танцующих врезались саночки арлекина, и черная его маска выплыла из мрака на свет.
– В Тарнины, все в Тарнины! – громко кричал он, хлопая своей розгой кого попало, особенно стоявших поблизости мужчин. – В Тарнины! Что же вы стоите тут, ротозеи!
Все бросились к своим санкам. Поднялся шум, толкотня, все со смехом стали разыскивать и надевать снятые шубы и бурки.
Смех раздавался кругом. На всех напала веселость. Послышались смелые шутки; тут и там кавалеры украдкой целовали дамам ручки, и мимолетная тень недовольства; пробежав по личику красавицы, словно прикрывала почищенный поцелуй; дамы дарили кавалеров улыбками, всю прелесть и сладость которых скрывала и таила спасительная ночная тьма. Когда Рафал подбежал к своей лошади и хотел вскочить в седло, он увидел рядом отца. Старый кравчий незаметно пощупал рукой шею лошади, чтобы проверить, не слишком ли Баська разгорячена, и что-то буркнул себе под нос. Рафал знал, что эта проверка не сулит ничего хорошего, но только сдвинул набекрень свою краковскую шапку. Чему быть, того не миновать, да ведь будет оно только завтра… Лошадь сама стала около саней, на которых сидели знакомые дамы. Некоторое время им пришлось постоять, пока не тронулся весь длинный, как змея, поезд. Впереди они снова увидели пеструю вереницу саней, мчавшихся по направлению к Тарнинам. Огни, крики и песни снова наполнили долину.
Вдали, на холме, посреди Сандомирского плоскогорья, спускающегося к долине Вислы, горели между деревьями огни в окнах старой усадьбы. Когда, наконец, тронулись и сани Геленки, Рафал услышал голос отца, с трудом усаживавшегося в маленькие санки:
– Скачи сейчас же во весь дух домой и встречай гостей на крыльце!
Юноша с болью в сердце пришпорил лошадь, в ярости пригнулся к луке седла и, обгоняя поезд, помчался вскачь. В мгновение ока он был на крыльце. Первые сани уже подъезжали к дому, и мать, в полушелковом кунтуше, с сестрами в праздничных платьях встречала гостей, низко кланяясь и прося почтить своим присутствием их скромное жилище. Рафал стал рядом с матерью, он тоже кланялся, снимал меха и шубы, провожал дам, приносил стулья. Вскоре явился и отец. Никто не мог узнать старика Ольбромского, который нигде не бывал и почти никого не принимал у себя. Старика словно подменили. Надев дорогой жупан и накинув на плечи красивый кунтуш, помнивший бог весть какие времена, он низко кланялся гостям, крутил ус, как в былые разгульные времена, улыбался, говорил комплименты, почтительно кланялся высоким гостям. Когда на крыльцо поднялась одна из важных матрон, старый кравчий подал ей руку и, крутя ус, изгибаясь, откидывая рукава кунтуша, торжественно повел ее через толпу, собравшуюся уже не только в гостиной, в боковушах и в остальных тесных и низких комнатках дома, но и в сенях, на крыльце, в клетушках старушек теток, старых дев – сестер и приживалок.
Рафал постарался достойно принять своих дам. Он подал руку жене стольника и проводил ее в дом. Юноша сам не знал, откуда у него взялась такая уверенность, смелость движений, поклонов и галантных слов. Жена стольника держала за руку свою подругу, панну Гелену, и весело смеялась. Они остановились на пороге гостиной, где было уже столько народу, что яблоку негде упасть. Старый кравчий приносил извинения и просил гостей веселиться напропалую.
– Лучины только, дорогой сосед, не пожалейте! – крикнул кто-то из толпы. – Выйдем во двор и запляшем, как на берегу!
Старик обернулся на этот голос и с низким поклоном, лукаво усмехаясь, проговорил:
– Дом тесен, ей-ей, сударь, тесен! Сам вижу и болею душой, а все-таки в доброе старое время под этой низкой стрехой не раз отплясывали лихую мазурку. Стыдно было бы мне, если бы нынче такие знатные гости – да во дворе…
– Как же быть, когда тесно у вас, соседушка! Как же быть, когда тесно!
– Тесно, тесно! – воскликнул кто-то другой. – Шляхетский дом тесен, а места в нем для пляски, для гостей испокон веку хватало. Как-нибудь раздвинемся.
– Судари! – кричал еще громче старый кравчий, откидывая назад рукава старого кунтуша. – Судари, да я велю стены снять в этом прадедовском гнезде!
– Да что вы! Вон сколько тут места для нас!
Музыканты за окном заиграли краковяк, и несколько пар пустились в пляс. Для стоявших уже не оставалось места. Гости толкались по комнатам.
Батраки с фольварка, ad hoc[31] переодетые в ливреи, разносили на подносах вино и домашнее печенье. Шум голосов наполнил весь дом до последних сенцев, выходивших куда-то на огороды. Было весело, но все чувствовали, что о танцах в этом доме не может быть и речи. Гости поэтому перешептывались, что надо посидеть немного из вежливости и трогаться дальше искать усадьбу попросторнее.
В боковушке, где висел большой образ Сулиславской божьей матери в почерневших от времени ризах, в боковушке, где протекла, наверное, не одна долгая жизнь от колыбели до гробовой доски, староста и старостиха поезда держали длинную речь перед хозяйкой дома, преподнося ей доску, выделанную наподобие сандомирского пшеничного пирога.
Звуки музыки заглушали эту речь, и в остальные комнаты долетали только обрывки ее.
– Что поделаешь, – говорил староста, – если кого astra[32] обидели от рождения, и он не может переделать свою природу и научиться вести веселый разговор. Пускает в ход ars,[33] хватается за разные media и remédia.[34] Но fluctuantur[35] подчас и надежды, что tenax propositi[36] человек достигнет родного предела и пристани и сможет воистину gratulari.[37]
Общий шум заглушил продолжение. Через минуту, однако, послышалась медоточивая речь:
– Но скорее время скосит коварной косой могучие кедры, скорее увянут цветущие лавры, чем в вертоградах души увянет расцветшая дружба…
В соседних комнатах молодежь танцевала, как могла, топчась на одном месте. Приближалась уже решительная минута и все озирались только на арлекина, который должен был дать сигнал к отъезду. Действительно, тот уже проталкивался сквозь толпу в своей маске, крича и хлопая розгой по стенам, мебели, спинам. Он стал посредине гостиной, остановил танцующих и еще раз прокричал, вертясь на пятке:
– Эй! Гуляй, гуляй!
Старик Ольбромский снова галантно подал руку своей почтенной даме. Музыканты оборвали танец, и вдруг неожиданно грянул величественный полонез. Все с удивлением ждали, что будет дальше. Кравчий выступал чрезвычайно церемонно и весьма старательно выделывал ногами. Он прошел одну комнату, другую, какие-то боковушки, клетушки, сени и, наконец, остановился перед плотно закрытой дверью. Тут он откинул рукава кунтуша, покрутил свой ус и вдруг хлопнул в ладоши. В мгновение ока двери распахнулись настежь. Перед глазами гостей открылся обширный, пустой, высокий и превосходно освещенный зал. Арлекин выскочил вперед и вприпрыжку побежал через весь зал, выкрикивая:
