Айн Рэнд - Исток
В гостиных, которые она посещала, в ресторанах и конторах, в Американском союзе архитекторов люди начали говорить о той неприязни которую питает Доминика Франкон из «Знамени» к «этому любимчику Энрайта Говарду Роурку». Это создавало Роурку скандальную славу: «Роурк? Ах, это тот парень, которого не выносит Доминика Франкон.» Или: «Эта Доминика Франкон знает архитектуру, что надо, и если она говорит, что никуда не годится, значит, он еще хуже, чем я предполагал. Или: «Боже, как же эти двое терпеть не могут друг друга». Ей нравилось слышать эти вещи.
Остен Хеллер, который был её другом, однажды заговорил с ней об этом. Таким сердитым она его никогда не видела:
— Черт возьми, Доминика! Что ты себе позволяешь! Это же настоящее журналистское хулиганство! Оставь эти штучки Элсворсу Тухи! Даже он держит свою помойку закрытой, когда дело касается Роурка — хотя это тоже хулиганство. Я раньше считал тебя справедливой и честной…
— Ты ошибался.
Как-то в её кабинет вошел Роджер Энрайт и без приветствия сказал:
— Одевайся. Ты пойдешь со мной. Посмотришь.
— Доброе утро, Роджер. В чем дело? Что нужно посмотреть?
— Энрайт Хаус. То, что уже построено.
По пути она спросила: Ты что, собираешься подкупить меня?
Он прямо сидел на серых подушках своего лимузина, не глядя на неё. Он ответил:
— Я могу понять тупую злобу. Я могу понять невежество. Я не могу понять преднамеренную нечестность. Ты, конечно, вольная птица и можешь писать все, что захочешь — после. Но это не будет тупость и невежество.
— Ты переоцениваешь меня, Роджер, — пожала она плечами.
Легко перешагивая через груды строительного материала на своих тонких каблуках, она смотрела на стальные переплетения, на голый скелет здания, в котором уже сейчас угадывалось обещание. Он был похож на еще голое дерево, на котором появились первые листочки.
— О, Роджер! — воскликнула она. Её лицо было похоже на лица молящихся в восточных храмах.
Он сказал: очень сухим тоном:
— Я не переоцениваю — ни тебя, ни здание.
— Доброе утро, — раздался рядом с ними голос Роурка. Доминика не слышала, как он подошел. Но не была удивлена — было неестественно думать о здании и не думать о Роурке. Энрайт представил их друг другу.
— Мы как-то встречались. У Холькомбов. Если м-р Роурк помнит.
— Конечно, мисс Франкон.
— Я хотел, чтобы мисс Франкон посмотрела на строительство, — сказал Энрайт.
— Хотите, я проведу вас по стройке? — спросил Роурк.
— Да, пожалуйста, — первая ответила Доминика.
Через несколько дней, сидя в его комнате на краешке чертежного стола, она смотрела на газету, в которой появилась её новая статья: «Несколько дней назад я побывала на строительстве Энрайт Хаус. Мне хотелось бы, чтобы в будущем воздушный налет стер этот дом с лица земли. Это был бы для него достойный конец. Это было бы лучше, чем видеть, как этот дом стареет, разрушается и покрывается копотью. В Нью-Йорке нет людей, достойных жить в этом доме.»
Роурк подошел к ней, улыбаясь, и, прижимаясь ногами к её коленям, сказал:
— Я случайно был в конторе у Роджера, когда он читал это. Сначала называл тебя такими словами, которых я прежде никогда не слышал. Затем он попросил меня подождать и начал читать снова. Потом, очень удивленный, но уже не злой, он в раздумье сказал, что, конечно, с одной стороны… но с другой стороны…
— А что ты сказал?
— Ничего. Ты знаешь, Доминика, я очень благодарен, но когда ты перестанешь создавать мне столь необычную рекламу? Ведь кто-нибудь может заподозрить.
— Кто-нибудь? Не думаю. Хотя, впрочем… Роурк, что ты думаешь об Элсворсе Тухи?
— Господи, а почему нужно о нем думать?
Ей нравилось встречать его где-нибудь в гостях. Ей нравилась его вежливое безличное «мисс Франкон». Она наслаждалась нервозностью хозяйки, старающейся, чтобы они не столкнулись. Она знала, что люди вокруг них ожидают вспышки. Но её не было. Она не искала его среди гостей, но и не избегала. Если они оказывались в одной группе, они разговаривали как чужие. Её забавляло, что никому и в голову не приходило, какие у них отношения в действительности.
Если она видела вокруг него безразличные лица, она отворачивалась. Если лица были враждебны, она в течение нескольких мгновении с удовольствием наблюдала за ними. Если она видела на лицах, обращенных к нему, улыбку или другое проявление теплоты или одобрения она злилась. Это не было ревностью — безразлично принадлежало это лицо мужчине или женщине: она расценивала одобрение как неуместную дерзость.
Она находила правильным тот факт, что среди людей они должны быть чужими, чужими и врагами. Именно среди чужих людей она чувствовала, что обладает им наиболее полно — у неё никогда не было такого чувства полного обладания, когда они находились одни.
Порой её мучили совершенно непонятные вещи: она ревновала его к улице, на которой он жил, к его дому, даже к машинам, которые заворачивали за угол его дома. Она смотрела на урну возле его подъезда, и думала, интересно, стояла ли она здесь утром, когда он проходил мимо.
Лежа поперек его кровати, закрыв глаза, забыв о сдержанности, к которой она себя приучала, с горящими щеками, она давала волю словам:
— Роурк, как-то на днях с тобой разговаривал какой-то человек, и он тебе улыбался, вот идиот! На прошлой неделе он смотрел на двух комиков и смеялся. Я хотела сказать ему: не смотри на него — у тебя не будет права взглянуть на что-нибудь еще, не улыбайся ему — ты должен будешь после этого ненавидеть весь мир. Либо — либо, но не то и другое, не теми же глазами! Я не могу этого вынести! Что угодно, лишь бы увести тебя от них, из их мира, Роурк… — Она не слышала себя, не видела его улыбки, она видела только его лицо, склоненное над ней, и ей не надо было ничего скрывать от него, не договаривать, все было позволено, все находило ответ и понимание.
Питер Китинг был озадачен. Он не мог понять причины такой заботы о нем со стороны Доминики. Гай Франкон торжествовал: он думал, что Доминике нравится Китинг.
После того, как был построен Энрайт Хаус, к Роурку стали приходить люди. Его контора увеличилась до четырех комнат. Его служащие любили его. Они сами не осознавали этого, потому что вряд ли можно было применить слово «любовь» к их замкнутому неприступному боссу.
Он не улыбался им, не ходил с ними выпивать, никогда не спрашивал их об их семьях и личных делах. Его интересовали только их деловые качества. В его конторе нужно было работать. Работать и работать. Видя, что Роурк иногда работает круглые сутки, люди не могли работать в полсилы.
Энрайт Хаус был открыт в июне 1929 года. При открытии не было официальной церемонии. Но Роджер Энрайт хотел отметить этот момент для своего собственного удовольствия. Он пригласил некоторых друзей и в их присутствии открыл огромные стеклянные входные двери.
Прибыло несколько фотокорреспондентов — во-первых, потому, что дело касалось Роджера Энрайта, а, во-вторых, потому, что Роджер Энрайт не хотел, чтобы они присутствовали. Он стоял посреди улицы, не обращая на них никакого внимания. Он ничего не сказал. Но по его внешнему виду друзья знали, что он счастлив.
Здание напоминало поднятые к небу руки. Оно поднималось вверх такими выразительными ступенями, что казалось, будто оно струится. Светло-серые стены выглядели серебряными на фоне неба, металл, вырезанный наиболее совершенным из всех существующих инструментов — направленной человеческой волей, был словно живой.
Молоденький фотограф из «Знамени» заметил Говарда Роурка, одиноко стоящего на улице. Он был без шапки. Откинувшись назад, он смотрел вверх, на здание. На его лице было выражение, поразившее юношу. Он назвал бы его экстазом. Фотограф начал работать в газете недавно, но занимался фотографией с детства. Он сделал снимок Говарда Роурка в этот момент.
Позже в редакции увидели снимок и, узнав, что это всего-навсего начинающий архитектор, отправили его в архив.
Здание было заселено немедленно. Люди, въехавшие в Энрайт Хаус, прежде всего заботились о своем комфорте. Их не интересовала стоимость квартир, им просто нравилось жить здесь.
Элсворс Тухи не упоминал Энрайт Хаус в своих статьях. Но на вопрос читателя он ответил следующим образом: «Дорогой друг! В мире происходит сейчас так много важных событий и строится так много величественных зданий, что я не могу посвящать свои статьи тривиальности».
Доминика никуда не поехала летом. Она любила путешествовать, сейчас она вспоминала об этом с горьким удовольствием. Её сердило, что она не может заставить себя уехать, что ей этого не хочется. Неведомая ей сила гнала её к нему в комнату. В те ночи, когда она не была с ним, она бродила одна по городу и часами стояла у его зданий. Она ездила в те места, где он что-либо построил. Она никогда ему об этом не говорила.
