Прекрасные и обреченные. По эту сторону рая - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Энтони посмотрел на соседа. Это был высокий ирландец с безразлично-презрительным выражением лица. Его взгляд задержался на Энтони, будто в ожидании ответа, и скользнул дальше. Встретившись глазами с дерзким итальянцем, он испустил глухой стон и, смачно плюнув на пол, снова погрузился в гордое молчание.
Спустя несколько минут дверь опять распахнулась, и легкое дуновение зефира, по-видимому, сопутствующее младшему лейтенанту на службе, снова занесло его в вагон. На сей раз звучали иные речи:
– Все в порядке, ребята! Курите сколько хотите! Виноват, ребята! Все в порядке – курите. Виноват!
Теперь Энтони хорошенько его рассмотрел. Совсем молодой, худенький, но уже с признаками увядания, он походил на собственные усы. Эдакая огромная, блестящая на солнце охапка соломы. Подбородок чуть скошен, но дефект компенсируется полным величия и весьма неубедительным суровым взглядом, который Энтони предстояло наблюдать на лицах многих молодых офицеров в течение всего следующего года.
Тут же все принялись курить, даже если поначалу не собирались этого делать. Сигарета Энтони внесла свою лепту в сизую завесу окислившегося воздуха, которая прокатывалась переливчатыми клубами взад-вперед по вагону в такт движению поезда. Разговоры, стихшие в промежутке между оставившими неизгладимое впечатление визитами молодого офицера, снова как бы нехотя оживали. Сидевшие через проход соседи стали проводить неуклюжие эксперименты с плетеными сиденьями, пытаясь обеспечить себе относительный комфорт. Без особого энтузиазма началась игра в карты и привлекла нескольких зрителей, усевшихся на поручни сидений. Через некоторое время в сознание Энтони проник неумолкающий, надоедливый звук – дерзкий коротышка-сицилиец уснул, и процесс этот проходил весьма шумно. Созерцание скопившейся вокруг живой протоплазмы, разумность которой можно признать лишь с большой натяжкой, вызывало тоску. Запертую в вагон по непостижимым законам цивилизованного мира, ее везли непонятно куда, для неясных свершений, без всякой цели и смысла, не думая о последствиях. Вздохнув, Энтони открыл газету, которую сам не помнил, когда купил, и приступил к чтению в тусклом свете желтой лампочки.
Десять часов сердито врезались в одиннадцать, время сбилось в запутанный клубок и замедлило свой бег. Неожиданно поезд остановился посреди погруженной в темноту сельской местности, время от времени производя короткие обманные рывки и хрипло высвистывая некую хвалебную песнь в глухую октябрьскую ночь. Энтони прочел газету от корки до корки, включая передовицу, комиксы и посвященные войне стихи. Вдруг его взгляд упал на колонку, озаглавленную «Шекспирвилль, Канзас». Оказывается, торговая палата Шекспирвилля недавно затеяла энергичные дебаты, в ходе которых решалось, как лучше называть американских солдат: «Сэмми» или «Сражающиеся христиане»? От этого известия у Энтони пропал дар речи. Уронив газету, он зевнул и пустил свои мысли в свободный полет. Задумался, почему опоздала Глория. Казалось, произошло это так давно, и одиночество отозвалось в сердце острой болью. Энтони пытался представить, как жена рассматривает свое новое положение и какое место в ее мыслях отведено мужу. Эти размышления повергли еще в более глубокое уныние, и Энтони снова открыл газету и углубился в чтение.
Члены торговой палаты Шекспирвилля остановили свой выбор на «Солдатах свободы».
Две ночи и два дня тряслись они в поезде, движущемся на юг. Время от времени он делал загадочные, не поддающиеся объяснению остановки среди местности, явно представлявшей собой высохшие пустоши, а затем с напыщенным видом пролетал мимо крупных городов, притворяясь, что страшно торопится. Прихоти поезда стали для Энтони предзнаменованием грядущих причуд всего армейского начальства.
На бесплодных пустошах им приносили из багажного вагона бобы с беконом, которые Энтони поначалу не мог взять в рот, а потому приходилось довольствоваться скудным ужином в виде молочного шоколада, выданного в одной из деревенских лавок. Но уже на второй день угощение из багажного вагона стало казаться на удивление аппетитным. Утром третьего дня поползли слухи, что примерно через час поезд прибудет к месту назначения в лагерь Кэмп-Хукер.
В вагоне стояла нестерпимая жара, и все сняли френчи. В окна пробивалось солнце, усталое и древнее, желтое, как пергамент, во время движения поезда оно расплывалось, теряя форму. Солнце пыталось проникнуть в вагон ликующими квадратами окон, но получались лишь бесформенные аляповатые мазки. Зрелище вызывало отвращение своим однообразием, и Энтони не на шутку встревожился, что превратится в ось вращения для всех этих неуместных лесопилок, деревьев и телеграфных столбов, вертевшихся вокруг с безумной скоростью. А за окном солнце рассыпалось тяжеловесным тремоло над дорогами цвета оливок и коричнево-желтыми хлопковыми полями. Вдали виднелась неровная полоска леса, в которую местами вклинивались серые скалы. Вдоль железнодорожного полотна встречались редко разбросанные кое-как залатанные убогие лачуги. Между ними то тут, то там мелькала фигура одного из представителей апатичного и медлительного населения Южной Каролины или бесцельно шатающегося темнокожего с угрюмым растерянным взглядом.
Потом лес отступил, и поезд выкатил на широкую равнину, похожую на запеченную корочку гигантского пирога, посыпанную, словно сахаром, бесчисленными палатками, которые расположились в виде геометрических фигур. Поезд нерешительно остановился, солнце, телеграфные столбы и деревья постепенно приобрели привычные очертания, и окружающий мир плавно вкатился обратно в повседневность, в центре которой оказался Энтони Пэтч. Усталые потные люди вывалили из вагона, ловя ноздрями незабываемый аромат, которым пропитаны все постоянно действующие военные лагеря, – запах гниющих отбросов.
Лагерь Кэмп-Хукер представлял собой удивительно живописную и впечатляющую картину, при виде которой возникало предположение, что перед вами горняцкий поселок, построенный в 1870 году, а от роду ему – две недели. Лагерь состоял из деревянных лачуг и грязно-белых палаток, что соединялись между собой дорогами, а также утоптанных учебных плацев, обсаженных по периметру деревьями. Тут и там виднелись зеленые домики «Союза христианской молодежи», малопривлекательные оазисы с удушливым запахом мокрого фланелевого белья и наглухо закрытых телефонных будок. Напротив каждого домика обычно располагалась войсковая лавка, где кипела жизнь под вялым руководством одного из офицеров. Благодаря мотоциклу с коляской он, как правило, ухитрялся превратить очередной наряд в приятное времяпровождение с радующими душу беседами.
По пыльным дорогам сновали солдаты квартирмейстерской службы, тоже на мотоциклах с колясками. Разъезжали генералы в выделенных правительством автомобилях, делая время от времени остановки, чтобы скомандовать «смирно!» утратившему бдительность наряду, испепелить грозным взглядом капитанов, марширующих во главе своих рот, с подобающей помпезностью задать темп вычурной игре в показуху, которая восторженно велась по всей стране.
Первую неделю после прибытия к месту службы заполнили прививки, медосмотры и начальная строевая подготовка. В конце каждого дня Энтони чувствовал себя совершенно измотанным. Общительный беззаботный сержант-снабженец выдал ему ботинки не того размера, и в результате ноги так распухли, что последние часы перед отбоем превратились
