Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление
— Меня зовут Джироламо.
— Не нравится мне это имя, похоже на дуролома.
— А вас как зовут?
— Ее зовут Клоти, — сказала высокая, — а меня — Майя.
— Но ведь это уменьшительные имена, верно?
— Да, ее полное имя — Клотильда, а мое — Марианна.
— А мне вы какое уменьшительное имя подберете? — обратился Джироламо к Клоти.
— Никакого, — отрезала та.
— Но все-таки вы должны меня как-нибудь называть. И поскольку имя Джироламо вам не по душе…
— А к чему мне вас называть? Через полчаса мы распростимся и никогда больше не увидимся…
— Вы в этом уверены?
— Чего уж вернее.
Подошел официант, и все в молчании принялись за омара, поглядывая на пустые столики, где прыгали большие воробьи, слетавшие с акаций в поисках крошек. Джироламо исподтишка наблюдал за Клоти и все больше убеждался в том, что она очень мила и нравится ему. У нее был маленький вздернутый носик с широко вырезанными ноздрями и черные блестящие глаза немного навыкате; пухлый ротик капризно надут, нижняя губка выпячена над едва очерченным подбородком. Эта головка сидела на прелестной шейке, округлой и крепкой, с гладкой белой кожей.
— А вам известно, что у вас очень красивые глаза? — произнес наконец Джироламо.
— Нечего мне комплименты отпускать, — огрызнулась Клоти. — Запомните: я не по вашим зубам орешек.
— А по чьим же?
— Это уж вас не касается.
— Могу я вас попросить об одолжении? — обратился Джироламо к другой девушке.
У той было толстое круглое лицо, на котором, словно птичий клюв, выдавался длинный заостренный нос.
— Какое одолжение?
— Скажите своей подружке, чтоб она была немного полюбезнее.
Майя повернулась и повторила, как попугай:
— Ты слышала, Клоти? Будь немного любезнее.
— Вы хотели, чтоб я пришла позавтракать, — вот я и пришла. И нечего с меня больше требовать.
— Но, Клоти… — начала Майя.
— Ах, оставь меня в покое.
— Поговорим о другом, — вздохнув, сказал Джироламо. — Почему вы остались в Риме на праздник"? Вы не ездите за город?
— А вы? — парировала Клоти. — Вы-то сами чего не уехали?
— Мне нравится Рим в летнюю пору.
— Смотрите-ка! Вот и нам нравится Рим в летнюю пору.
— Мы служащие, — объяснила Майя. — У нас отпуск только в конце месяца.
— А где вы работаете?
— Да какое вам дело? — сейчас же перебила Клоти. — Разве я вас спрашиваю, где вы сами работаете?
— Если спросите, я вам скажу.
— И не подумаю спрашивать, мне это ни к чему.
— Но, Клоти, — мягко сказал Джироламо, — за что вы на меня так сердитесь?
Он потянулся через стол и положил руку на маленькую, пухленькую и изящную кисть девушки. Но та резко отдернула руку и крикнула:
— Не трогать меня!
— Да что с вами, Клоти?
— Не смейте называть меня Клоти!
— А как же вас называть?
— Называйте синьориной Клотильдой.
— Да послушайте в конце концов, — воскликнул Джироламо, потеряв всякое терпение. — Если вам не хотелось идти завтракать, вы могли бы отказаться. Но, согласившись, вы обязаны по крайней мере вести себя прилично.
— Обязана? Да вы спятили! Почему это я обязана? Может, потому, что вы меня завтраком накормили?
— Но, Клоти… — вступилась подруга.
— А ты помолчи, — прикрикнула Клоти. — Ведь ты заставила меня принять это дурацкое приглашение! А раз так, то и оставайся с ним. А я ухожу. Будьте здоровы…
Она вскочила и, поспешно пройдя меж столиков, направилась к выходу.
— Ну а теперь, — обратился Джироламо к Майе, как только Клоти исчезла из виду, — сделайте милость, объясните мне, мягко выражаясь, непонятное поведение вашей подруги.
Та покачала головой.
— Это моя вина. Я уговорила ее пойти. Она не хотела.
— Но почему же?
— Вы не обижайтесь. Она не хочет больше терять время на всяких типов без гроша в кармане.
— Но ведь я, — произнес совершенно ошеломленный Джироламо, — я вовсе не тип без гроша в кармане.
— Так вы не голодранец?
— Нет, право же, не голодранец.
— Странно… А у Клоти сложилось именно такое впечатление. Да и я, не обижайтесь, поклялась бы в том же.
— Что же вас заставило так думать?
— Да как-то так, все вместе.
Джироламо помолчал немного, затем снова заговорил:
— Но если у Клоти такие взгляды на людей, то почему, прежде чем грубить мне, она не разузнала, не спросила меня? Я бы сказал ей правду, что я — не "тип без гроша в кармане", и тогда она вела бы себя вежливо и мы бы хорошо провели время.
— Вы должны извинить ее. Она боится.
— Да чего же она боится?
— Боится, что нарвется, как всегда, на голодранца. Вы нас поймите: мы девушки бедные, что ж тут удивительного, если нам хочется иметь знакомства среди мужчин со средствами?
— Ну, хорошо, так по крайней мере осведомляйтесь заранее.
— Жизнь — это джунгли, — философски изрекла девушка. — Клоти защищается, вот и все. Вам хорошо рассуждать, но кто боится, тот не рассуждает.
Джироламо снова помолчал. Официант принес счет, и Джироламо расплатился.
— Если хотите, поедем завтра к морю, — наконец сказала девушка. — Я сама поговорю с Клоти.
— Я думаю, что мы не сможем поехать.
— Почему? Вы обиделись?
— Да нет, но теперь уж вы на меня нагнали страху.
— Вы-то чего напугались?
— Жизнь — это джунгли, — ответил Джироламо, вставая.
Дом, в котором совершено преступление
Перевод Г. Богемского
В то время как машина неслась по блестевшему от дождя шоссе под серым, затянутым тучами небом, Томмазо изучал свою спутницу. На вид ей было немногим более тридцати; гладкие и прямые темные волосы обрамляли бледное, худое лицо с орлиным носом и черными горящими глазами. Из-за слишком яркой губной помады ее большой, резко очерченный рот казался кровоточащей раной. Он опустил глаза: из-под зеленой юбки выглядывали черные лакированные сапожки, доходившие почти до колена. Наконец он нарушил молчание:
— Еще очень далеко?
— Нет, скоро приедем.
— И как это вашим пришло в голову построить виллу в столь уединенном месте? Я понимаю еще, если бы было близко от моря, а то его отсюда и не видно.
— Мы построили ее здесь потому, что у нас тут была земля.
— Когда же выстроена ваша вилла?
— Году в тридцатом, почти тридцать лет назад.
— И с тех пор вы в ней и живете?
— Нет, мы ездили сюда каждое лето, если не ошибаюсь, до тридцать третьего года. Потом купили виллу в Анседонии и больше не приезжали.
— Двадцать семь лет дом стоит покинутым! И отчего же?
— Да так. По-видимому, нам здесь разонравилось.
— Сколько вы за него хотите? Посредник мне говорил цену, но я за последнее время пересмотрел столько вилл, что уже не помню.
— Пятнадцать миллионов лир.
— Ах, да! Кажется, вилла очень большая?
— Да, она большая, но комнат в ней немного. Гостиная и еще четыре комнаты.
— Если верить посреднику, это было бы весьма выгодное приобретение.
— Я тоже так думаю.
— Вилла принадлежит вам?
— Нет, у нее три владельца — мой брат, сестра и я.
— У вас нет родителей?
— Нет, они умерли.
— Ваш брат женат? И сестра замужем?
— Да.
— Они живут вместе с вами в Риме?
— Нет, они живут за границей.
— А вы замужем?
— Нет.
— Вы живете одна?
— Нет. Но, синьор Лантьери…
— Говорите, я вас слушаю.
— Извините меня. Я должна показать вам виллу, но вовсе не обязана рассказывать вам о своей личной жизни.
— Простите. Вы тысячу раз правы.
Наступило молчание. Но странное дело, Томмазо про себя отметил, что резкий ответ молодой женщины не вызвал у него ни чувства обиды, ни удивления. Он старался понять, почему же ее тон и слова не задели его, и наконец его осенило: как в цене виллы, слишком низкой для такого большого дома, так и вообще в поведении женщины, державшейся как-то слишком незаинтересованно и безучастно, таилось нечто загадочное, и это если и не полностью оправдывало, то, во всяком случае, извиняло проявленную им нескромность. Он посмотрел на губы женщины, и его поразило, как ярко они накрашены. С ее белого, как бумага, лица он перевел взгляд на серую и блестящую ленту дороги, бегущую навстречу серому, подернутому дымкой пейзажу, и увидел, что сквозь серую тусклость этого пасмурного осеннего дня, подобно кроваво-красной краске на губах этой женщины, необычно и ярко сверкают другие цвета: желтое золото листьев какого-то растения, увивающего фасад крестьянского дома; густая чернота мокрых стволов, светлая, почти голубая зелень капустных кочанов на огородах; яркий пурпур гроздей ягод на колючем кустарнике. День сегодня выдался туманный и дождливый, подумал Томмазо, но все же он не лишен своего очарования — в такой день краски природы играют и переливаются, как звонкие голоса в тишине полей.
