Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление
Хмурясь, Ливио попытался оправдаться:
— Я ведь так недавно начал. Все деньги пришлось потратить на студию. Теперь я начну зарабатывать, увидишь.
Но жена больше не слушала его.
— А потом, я должна тебе сказать, что мне твое занятие не нравится.
Ливио снова приложил лицо к глазку меж роз. Теперь стеклянная дверь под черепичным навесом была распахнута и на крыльце появился лакей в белой куртке. Он наклонился, поднял бокалы и бутылку и исчез. Ливио сфотографировал и лакея, перезарядил аппарат, обернулся и сказал с нарастающим раздражением:
— Не нравится мое занятие? Чем это? Занятие не хуже всякого другого.
— Нет, хуже! — закричала она с бешенством. — Это позорное ремесло. Целыми днями ты изводишь людей, которые ничего тебе плохого не сделали, их беда только в том, что они у всех на виду. Ты за ними гоняешься, как остервенелый, жить им не даешь. Сам любить не умеешь, а шпионишь за теми, кто любит друг друга, сам не живешь, а фотографируешь жизнь тех, кто умеет ею пользоваться. Ты жалкий голодранец без гроша в кармане, а снимаешь роскошь и развлечения тех, у кого куча денег. И я тебе еще скажу: когда случаются такие дела, как в тот вечер около ночного клуба, когда тот актер тебя отдубасил, то я тебя стыжусь. Почему ты ему не дал сдачи? А ты только все старался снять как можно больше. Если бы смог, ты бы наверняка сфотографировал и его ногу, когда он тебя пнул под зад, — вот тогда ты был бы счастлив!
Она засмеялась, слезла с мусорной кучи и встала поодаль.
Ливио взглянул в глазок, увидел, что на площадке все еще никого нет, обернулся и прокричал:
— Ты еще пожалеешь о том, что тут мне наговорила!
— Настало время сказать правду, — заявила она с некоторым пафосом. Мне надоело все это. Надоели твои фотографии, которых никто не покупает, надоело слушать, как ты рассказываешь про свои позорные подвиги, надоело надеяться на лучшие времена. Ты бы что угодно снял, если бы тебе это пригодилось, даже нас с тобой в интимные минуты. Да ты уже это и сделал!
— Ну что ты мелешь!
— Да, сделал! Снял меня на море в "бикини"[10] около купальной кабины на безлюдном пляже и напечатал эту фотографию с подписью: "Дождливый май. Но кое-кто уже думает о купании".
Ливио пожал плечами.
— Да ведь ты сама с удовольствием снялась.
— Ну да, как же, еще и насморк схватила.
— Словом, чего ты от меня хочешь?
Она на мгновение заколебалась, а потом ответила:
— Хочу, чтобы ты вылез из своей дурацкой засады, и пойдем домой.
— Ты все еще уверена, что я хочу стать любовником звезды?
— Да.
— Так вот же не будет по-твоему. Я намерен сфотографировать ее и сделаю это.
Разговаривая, он отвлекся. Снова обернувшись к глазку, он увидел сквозь просвет в кустах, что там, на площадке, развиваются события: звезда экрана собственной персоной открыла стеклянную дверь и появилась на пороге. Ливио узнал соломенно-желтые волосы, пухлое набеленное лицо, подмалеванные глазищи, большой красный рот и знаменитый огромный бюст, выступавший под корсетом двумя стиснутыми выпуклостями. Дива подняла к груди сумку, порылась в ней, вытащила черные очки и напялила их. Затем она махнула рукой и что-то прокричала. В поле объектива скользнула тень. Шофер. Дива посмотрела себе под ноги и направилась к машине. Она была одета смешно, как кукла: в коротеньком жакете бирюзового цвета и в широкой цветастой юбке на кринолине, открывавшей белые, как гипс, ноги.
"Теперь или никогда", — подумал Ливио. Он поднял фотоаппарат и стал наводить его на шедшую через площадку звезду, готовясь щелкнуть затвором в тот момент, когда она будет садиться в машину. Но тут внезапно что-то тяжелое и бесформенное так на него навалилось, что он скатился с канистры. Поднявшись, он увидел, что его жена убегает через поле по направлению к Аппиевой дороге, держа в руках фотоаппарат.
Ливио немного постоял, обескураженный и взбешенный, с глазами, полными слез. Затем он медленно и покорно побрел к дороге. Однако ему пришлось остановиться: длинная черная машина звезды пронеслась у него под носом: вот еще одна фотография, которую жена не дала ему сделать. Машина умчалась. Ливио поднял глаза и увидел, что жена идет навстречу, протягивая ему фотоаппарат. Лицо ее больше не было ни красным, ни надутым; она отвела душу и улыбалась ему. Подойдя ближе, она сказала:
— А теперь сними меня. Сколько раз ты мне это обещал.
Жизнь — это джунгли
Перевод З. Потаповой
После бурного вечера, проведенного накануне в ночном баре, где Джироламо познакомился с обеими девушками, голос в телефоне показался ему необъяснимо холодным, почти враждебным:
— Завтракать? Вы хотите, чтоб мы пошли завтракать в город по такой жарище?
— Но ведь вчера вечером мы сговорились позавтракать сегодня вместе!
— Мало ли что говорится под вечер, особенно после того, как выпьешь…
— Но, право же, вспомните, ведь именно вы разрешили мне позвонить вам с утра относительно завтрака.
— Я? Вот, видно, надралась-то!
— Словом, как вы решаете?
— Подождите минутку.
Джироламо услышал, как девушка отошла, простучав каблучками по полу, затем донесся отголосок раздраженного, неприятного спора, но слов он не разобрал. Наконец снова послышался голос:
— Заходите через час.
— Вы будете одна?
— Об этом и речи быть не может. Моя подруга тоже пойдет.
В дурном расположении духа, спрашивая себя, нельзя Ли выдумать предлог, чтобы отказаться от встречи, Джироламо провел час, гоняя на автомобиле по окраинным улицам, в тени больших платанов с буйной летней листвой. Девушки жили в районе Париоли; остановив машину у их дома, Джироламо был удивлен шикарным фасадом в современном стиле: сплошь стекло и мрамор. Ему казалось, что его новые знакомые — девушки скромного положения, скорее всего служащие. Впрочем, войдя в подъезд, он обнаружил, что их квартира — в полуподвале. Джироламо спустился по ступенькам, нашел в темноте дверь и позвонил. Тот же неприветливый голос крикнул ему изнутри, чтобы он подождал на улице. Джироламо предположил, что девушки, вероятно, живут в одной комнате и комната эта в большом беспорядке. Он поднялся по лестнице и сел в свой автомобиль, стоявший напротив входа.
Ему пришлось-таки подождать под палящим солнцем, которое накалило верх машины; но вот наконец они явились.
Девушки очень разные: одна — небольшого роста, грациозная, помоложе; другая — высокая, некрасивая и постарше. Но их бледные лица напудрены одной и той же блеклой пудрой; те же черные, мертвенные круги наведены под глазами, той же бесцветной, анемичной помадой подмазаны губы. И одеты они были одинаково: зеленые юбки колоколом и жесткие прозрачные блузки, сквозь которые, как сквозь целлофан, просвечивали грубые, туго прилегающие, затянутые бюстгальтеры мутно-розового цвета. Их белокурым волосам цвета соломы явно не соответствовали черные глаза и ресницы.
Подойдя ближе, невысокая наклонилась к окну машины и сказала:
— Ну что ж, пойдем завтракать. Только предупреждаю: у нас всего полчаса свободные, самое большее — минут сорок пять.
— Что за спешка? — сухо спросил Джироламо.
— Очень жаль, но или условимся на этом, или мы уходим домой.
Не понимая причин подобной невежливости, испытывая скорее любопытство, нежели обиду, Джироламо, не мешкая, подъехал к траттории неподалеку от Понте Мильвио. Войдя в сад ресторана, они увидели ряды пустых столиков в скудной и душной тени акаций.
— Никого нет, — сказал Джироламо. — Понятно, августовские каникулы.[11] Останемся здесь или, может быть, поедем куда-нибудь в другое место?
Маленькая грубо ответила:
— Мы пришли не себя показать, а поесть. Тут и останемся.
Они сели. Подошел официант. Маленькая стала читать меню.
— Есть омары. Могу я заказать омара?
— Разумеется, что за вопрос, — удивленно ответил Джироламо.
— Да кто вас знает. Вы сосчитали свои денежки, прежде чем нас приглашать?
Официант, держа блокнот наготове, терпеливо ждал с бесстрастным лицом человека, который видывал всякое и ничему не удивляется.
Джироламо сказал, смеясь, но внутренне раздраженный:
— Да, я сосчитал свои денежки; пусть будет омар.
— Так, значит, омар, — сказал официант. — А вино какое?
Маленькая снова спросила:
— Можно мне спросить бутылку вина? Или будем брать разливное?
— Да заказывайте, что вам угодно, — ответил Джироламо, которому все это стало надоедать.
Высокая сказала:
— Не сердитесь, мы для вас же стараемся. Сколько раз бывало: нас пригласят, а потом у них денег не хватает.
Когда официант ушел, маленькая резко спросила:
— Кстати говоря, я даже не знаю, как вас зовут.
