Эрих Ремарк - Триумфальная арка
— Утром он наверняка не позвонит, — сказал Морозов.
Равик ничего не ответил.
— Оставь мне ключ, я зайду к тебе в отель после восьми и посижу у телефона, пока ты не придешь, — предложил Морозов.
— Тебе же надо выспаться.
— Не важно. Прилягу на твою кровать, если захочу. Уверен, что никто не позвонит, но охотно подежурю, если это тебя успокоит.
— Операция продлится до одиннадцати.
— Ладно, договорились.
— Вот ключ. Возьми.
Морозов спрятал ключ. Затем достал коробочку с мятными лепешками и предложил Равику. Тот отказался. Морозов высыпал на ладонь несколько лепешек и поднес ко рту. Они исчезли в его бороде, как маленькие белые птички в густом лесу.
— Освежает, — пояснил он.
— Приходилось тебе когда-нибудь торчать целые сутки в комнате, уставленной плюшевой мебелью, и ждать? — спросил Равик.
— Приходилось торчать и подольше. А тебе нет?
— Случалось и мне, но тогда я ждал совсем Другого.
— А книгами ты запасся?
— Да, но не прочел ни строчки. Сколько тебе еще стоять?
Морозов открыл дверцу такси, доставившего нескольких американцев, и впустил их в «Шехерезаду».
— Часа два, не меньше, — ответил он, вернувшись. — Сам видишь, что сейчас творится. Такого сумасшедшего лета я не припомню. Кстати, Жоан тоже там.
— Вот как?
— Да. И не одна, если это тебя интересует.
— Ничуть. — Равик простился и пошел. — До завтра, — бросил он через плечо.
— Равик? — крикнул Морозов.
Равик обернулся.
— Как же ты-то попадешь в свой номер? — спросил Морозов, доставая ключ.
— Ведь мы увидимся только после одиннадцати. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить.
— Я переночую в «Энтернасьонале», — ответил Равик, беря ключ. — И вообще буду показываться в «Принце Уэльском» как можно реже, — это разумнее всего.
— Верно, но ты должен, по крайней мере, приходить туда ночевать. Остановиться в отеле и не ночевать там — это никуда не годится. Ты легко можешь навлечь на себя подозрения полиции.
— Возможно, ты и прав, но, если полиция так или иначе заинтересуется мною, выгоднее будет доказать, что я постоянно жил в «Энтернасьонале». А в «Принце Уэльском» я уже устроил все как надо: постель разворошил, а умывальник, ванну и полотенце привел в такой вид, будто утром пользовался ими.
— Ладно. Тогда верни мне ключ.
Равик отрицательно покачал головой.
— Я подумал и решил, что тебе там лучше не показываться.
— Это не имеет значения.
— Несомненно, имеет, Борис. Не будем идиотами. Твоя борода слишком бросается в глаза. Кроме того, ты прав: я должен жить и вести себя так, словно ничего особенного не происходит. Если Хааке позвонит утром и не застанет меня, то он непременно позвонит еще раз после обеда. Я должен твердо рассчитывать на это и не ждать все время у телефона. Иначе в первые же сутки нервы совсем сдадут.
— Куда ты сейчас идешь?
— Отправляюсь спать. Он не позвонит в такую рань.
— Если хочешь, мы можем попозже встретиться где-нибудь.
— Нет, Борис. К тому времени, когда ты освободишься, я уже, наверное, буду спать. А в восемь у меня операция.
Морозов недоверчиво посмотрел на него.
— Тогда я зайду к тебе после обеда в «Принц Уэльский». Если что-нибудь случится раньше, позвони мне в отель.
— Хорошо.
Улицы. Город. Багровое небо. Красные, белые, синие дома. Ветер ласковой кошкой льнет к углам бистро. Люди, воздух… Целые сутки Равик напрасно прождал в душном номере отеля. Теперь он неторопливо шел по авеню неподалеку от «Шехерезады». Деревья за чугунными решетками робко выдыхали в свинцовую ночь воспоминания о зелени и лесе. Вдруг он почувствовал себя таким усталым и опустошенным, что с трудом удержался на ногах. «Что, если оставить все это, — убеждал его какой-то внутренний голос, — совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу? Что мне до всей этой мелодрамы из почти забытого прошлого? Какое мне дело до этого человека, слепого орудия чужой воли, маленького винтика в страшном механизме воскрешенного средневековья, солнечным затмением нависшего над Центральной Европой?»
Действительно, что ему до всего этого? Какая-то проститутка попыталась заманить его в подворотню. Она распахнула платье, сшитое так, что стоило только расстегнуть поясок, и оно распахивалось, как халат. Бледно мерцающее в темноте тело, длинные черные чулки, черное лоно, черные глазницы, в которых не видно глаз; дряблая, распадающаяся, будто уже фосфоресцирующая плоть…
Сутенер с сигаретой, прилипшей к верхней губе, прислонясь к дереву, наблюдал за ним. Проехало несколько фургонов с овощами; лошади кивали головами, напрягая мощные бугры мышц. Пряный запах петрушки и цветной капусты. Ее головки, обрамленные зелеными листьями, казались окаменевшими мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком, вишнями и сельдереем.
…Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше, — из сотен тысяч столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше… Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: «Меня это не касается». Вот в чем дело! Одним меньше?! Да — пусть хоть одним меньше! Это — ничто и это — все! Все! Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял — ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка — словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного, и все же убить его было бесконечно важно.
Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая пиччикато пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти… И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее — начало…
Он проходил мимо входа в «Озирис». Оттуда вывалилось несколько пьяных. Остекленевшие глаза, красные лица. Поблизости ни одного такси. Пьяные постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и громко сквернословя. Они говорили по-немецки.
Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил свое намерение. Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто бывают туристы из Германии. Он вошел в «Озирис».
Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная и наблюдательная. Оглушительно играла пианола. Ее звуки глухо ударялись о стены, расписанные в египетском стиле.
— Роланда, — позвал Равик.
Она обернулась.
— Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел.
— А что такое?
Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал почти пустой зал. Последние гости сонно клевали носом за столиками.
— Я заканчиваю тут свои дела, — ответила Роланда. — Через неделю уезжаю.
— Навсегда?
Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму.
— Вот посмотри.
Равик прочел ее и вернул Роланде.
— Твоя тетка умерла?
— Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится, но в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. — Роланда рассмеялась. — Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с шиком пожить в Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней. Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит ему пять тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции… А теперь она не сможет уехать отсюда.
— Ты откроешь собственное кафе?
— Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В Париже покупки обходятся дешевле. Уже купила кретон для портьер. Нравится тебе расцветка?
Она извлекла из выреза платья смятый клочок материи. Цветы на желтом фоне.
— Чудесно, — сказал Равик.
— Купила со скидкой в семьдесят процентов. Прошлогодняя заваль. — Ее глаза излучали тепло и нежность. — На одном кретоне и сэкономила триста семьдесят франков. Разве плохо?
