Эрих Ремарк - Триумфальная арка
— Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане «Фуке» и ты…
Он остановил ее движением руки.
— Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда… Сама же знаешь, что это неправда.
— Нет… правда… — неуверенно сказала она.
— Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась.
Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь?
— Это и правда, и неправда, — сказала она. — Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается — все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная… А потом все начинается снова…
Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда — безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, однажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого?
— Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик.
Он рассмеялся. Только этого еще не хватало!
— Ты намного сильнее меня.
— Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю.
— В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я — не могу.
Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло.
— Ты не умеешь любить, — сказала она. — Ты никогда не бросаешься в омут.
— Зато ты — всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает.
— Ты не хочешь говорить со мной серьезно?
— Я говорю с тобой совершенно серьезно.
— Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой?
— Я бы этого не сказал.
— Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?
Равик сделал глоток.
— Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.
Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой.
— Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их.
— Забудешь и меня.
— Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь.
— Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло.
— Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается?
— Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей… А теперь я пойду.
Она порывисто вскочила.
— Не оставляй меня одну!
— Ты действительно хочешь спать со мной?
Она посмотрела на него, но ничего не сказала.
— Надеюсь, нет? — добавил он.
— Зачем ты спрашиваешь?
— Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии.
— Ты не хочешь остаться?
— Нет. И никогда больше не приду.
Она стояла, словно оцепенев.
— В самом деле никогда?
— В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь.
Она медленно повернула голову и указала на фотографию.
— Из-за него?
— Нет.
— Не понимаю. В конце концов мы могли бы…
— Нет, — быстро сказал он. — Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.
— Но почему именно сейчас?
— Ты права. Это должно было произойти раньше. Когда я вернулся из Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это была… — он вдруг остановился.
— Что ты хотел сказать, Равик?
Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо стало бледным, а глаза прозрачными.
— Говори же, Равик! Что это было у нас? — прошептала она.
Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за ее спиной казался дорожкой в какую-то далекую шахту, орошенную слезами многих поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами.
— Любовь… — сказал он.
— Любовь?
— Да. Вот почему теперь все кончено.
Равик прикрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал на кнопку, но не стал дожидаться — боялся, что Жоан выйдет на площадку. Он быстро спускался по лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери. Спустившись на два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто не пытался его догнать.
Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к козырьку и фамильярно ухмыльнулся.
— Сколько? — спросил Равик.
— Семнадцать пятьдесят.
Равик расплатился.
— Вы не поедете обратно? — удивился шофер.
— Нет. Пойду пешком.
— Далековато, мсье.
— Знаю.
— Зачем же вы заставили меня ждать? Ведь это стоило вам одиннадцать франков.
— Не важно.
Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок, прилипший к верхней губе.
— Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели?
— Еще бы, — ответил Равик.
Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже нагрелся, но свет утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На одной спал какой-то человек, накрыв лицо номером «Пари суар». Равик вспомнил: именно на этой скамье он сидел в ту грозовую ночь.
Он всмотрелся в спящего. При каждом вдохе и выдохе газета слегка приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по всему свету последние новости. Тихо колыхался жирный заголовок: «Гитлер заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких территориальных притязаний», а пониже другой: «Прачка убивает мужа раскаленным утюгом». С фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом тихо вздымался и опускался еще один снимок: «Чемберлен считает, что мир можно сохранить». На снимке был изображен человек с зонтиком, типичный клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана. Где-то у него под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: «На границе убиты сотни евреев».
Человек, укрывшийся газетой от ночной росы и утреннего света, спал глубоким, спокойным сном. На нем были истрепанные парусиновые туфли, коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые события, должно быть, мало волновали его. Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана.
Равик вернулся в «Энтернасьональ». На душе у него было ясно и легко. Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в отель «Принц Уэльский». Правда, в запасе есть еще два дня. Но лучше ждать Хааке, чем упустить его.
XXVIII
Равик спустился в холл «Принца Уэльского». Зал был пуст. Портье сидел за конторкой и слушал радио. В углах холла прибирались уборщицы. Равик посмотрел на часы напротив входа. Пять часов утра.
Он поднялся на авеню Георга Пятого и прошел к ресторану «Фуке». Ресторан уже был закрыт. Равик остановил такси и поехал в «Шехерезаду».
Морозов стоял у входа.
— Безрезультатно, — сказал Равик.
— Я так и думал. Сегодня и нельзя было ожидать иного.
— Почему? Сегодня исполнилось ровно две недели.
— Абсолютная точность в подобных делах немыслима. Ты все время находился в «Принце Уэльском»?
— Да, со вчерашнего утра и до сих пор.
— Он позвонит тебе завтра, — сказал Морозов. — Быть может, сегодня он занят. А может, выехал из Берлина на день позже.
— Завтра утром у меня операция.
— Утром он звонить не станет.
Равик промолчал. Подъехало такси. Из него вышли наемный танцор в белом смокинге и бледная женщина с крупными зубами. Морозов распахнул перед ними дверь. Вся улица вдруг заблагоухала духами «Шанель». Женщина слегка прихрамывала. Ее партнер, расплатившись с шофером, вяло поплелся за ней. При свете ламп глаза женщины казались зелеными. Зрачки превратились в крохотные черные кружочки.
