Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд
Страшная горечь душила Пьера, слезы брызнули из глаз. Он опустился на каменный пол в порыве бурного отчаяния. Он вспомнил тот сладостный миг, когда Мария, угадав терзавшие его сомнения, увлеклась мыслью о его обращении, взяла в темноте его руку, шепча, что будет молиться за него, молиться от всей души. Забывая о себе, она молила святую деву спасти уж лучше ее друга, чем ее, если богоматерь добьется у своего божественного сына только одной милости. Потом ему вспомнилось другое — чудесные часы, проведенные ими под густой сенью деревьев во время процессии с факелами. Там они молились друг за друга, их души сливались воедино, в пламенном желании обоюдного счастья коснувшись на миг глубин той любви, которая всецело жертвует собой. И вот их многолетнее чувство, омытое слезами, эта возвышенная идиллия общего страдания резко оборвалась: Мария спасена и радуется в оглашаемом пением величественном соборе, а он погиб и рыдает от отчаяния, подавленный тьмою Склепа, в ледяном молчании могилы. Пьер как будто терял ее во второй раз, и теперь уже навсегда.
Вдруг его словно ножом кольнула в сердце новая мысль. Он понял наконец причину своей боли, внезапный свет озарил страшный мрак, из которого он тщетно пытался найти выход. В первый раз он потерял Марию, когда стал священником и уверил себя, что может подавить в себе мужчину, раз она, пораженная неизлечимой болезнью, никогда не будет женщиной. Но вот Мария выздоровела, стала женщиной; Пьер снова увидел ее сильной, красивой, живой и желанной! А он мертв и не может стать мужчиной. Никогда не сможет он приподнять могильный камень, что давит его, сковывая плоть. Она уйдет одна в жизнь, оставив его в холодной земле. Перед нею раскроется огромный мир, ее озарит улыбка счастья, любовь, что смеется под ярким солнцем, она выйдет замуж, родит детей. А он, словно заживо погребенный, останется один, и свободным будет лишь его мозг, который принесет ему еще больше страданий. Пока Мария не принадлежала никому, она еще принадлежала ему; но сейчас Пьеру причиняла безумное страдание мысль, что их разделяет пропасть, и теперь уже — навеки.
Злоба охватила Пьера. Ему захотелось вернуться наверх, крикнуть правду Марии в лицо. Чудо — ложь! Доброта всемогущего бога — чистейшая иллюзия! Здесь действовала лишь природа, победила жизнь. Он привел бы Марии доказательства, убедил бы ее, что только всемогущая жизнь возвращает здоровье, освобождает от земных страданий. Потом они уехали бы вместе, далеко-далеко, и были бы счастливы. Но вдруг им овладел ужас. Как? Коснуться этой чистой души, убить в ней веру, приобщить ее к тем же страданиям неверия, которые измучили его самого! Это показалось ему гнусным кощунством. Он возненавидел бы себя, считал бы себя убийцей, если бы обнаружил, что не способен дать ей счастье. Быть может, Мария и не поверит ему? Да и выйдет ли она замуж за расстригу; ведь не может же она не сохранить в душе сладостного сознания, что она исцелилась, пребывая в экстазе? Все это показалось Пьеру безумным, чудовищным, гнусным. Бунт его утих, осталась лишь бесконечная усталость, жгучее ощущение неисцелимой раны в разбитом сердце.
Пьер почувствовал себя вконец опустошенным и одиноким, в душе его поднялась тяжкая борьба. Что делать? Он хотел бы бежать, не видеть больше Марии, причинявшей ему столько страданий. Пьер понимал, что должен отныне лгать ей; ведь она считала, что он спасен, как и она, что он преображен, исцелен духовно, как она исцелена физически. Мария с радостью говорила ему об этом, когда тащила свою тележку по огромной лестнице. Ах, испытать вместе с нею это безмерное счастье, ощутить, как его душа сливается с ее душой! Но он уже солгал, он обязан будет лгать и впредь, чтобы не нарушить ее возвышенной иллюзии. Пьер призвал на помощь все свое хладнокровие, поклялся, что милосердия ради притворится умиротворенным и счастливым, как будто и он обрел спасение. Пьер хотел видеть Марию совершенно счастливой, хотел, чтобы у нее не было ни сожаления, ни сомнений, чтобы она сохранила свою чистосердечную веру и была убеждена, что святая дева таинственно соединила их души. Что значат его собственные муки по сравнению с ее мучениями? Быть может, со временем все в нем утихнет. Разве не поддержит его в часы одиноких мучительных размышлений радость сознания, что он предоставил ей спокойно жить в утешительной лжи?
Минуты текли, а Пьер все еще лежал в изнеможении на каменных плитах, стремясь успокоить бурлившие в нем чувства. Он перестал думать, перестал существовать, находясь в полной прострации, которая всегда наступает после сильного душевного перелома. Но тут послышались шаги, и он с усилием встал, делая вид, будто читает надписи на мраморных плитах вдоль стен. Впрочем, он ошибся, никого не было; тем не менее он продолжал читать, сперва машинально, чтобы рассеяться, а затем со все возрастающим волнением.
Это было невообразимо. Надписи, выражающие веру, преклонение, благодарность, выгравированные золотыми буквами на этих мраморных досках, повторялись сотнями, тысячами. Встречались строки до того наивные, что они невольно вызывали улыбку. Какой-то полковник написал: «Ты сохранила мне ногу, да послужит она тебе», — и тут же лежал слепок ноги. Далее надпись гласила: «Да распространится ее покровительство на стекольное производство!» Иногда по чистосердечной и откровенной благодарности можно было угадать, какою странной была просьба: «Непорочной Марии от отца семейства, который восстановил здоровье, выиграл процесс и получил повышение». Но эти надписи терялись в страстных мольбах влюбленных: «Поль и Анна просят лурдскую богоматерь благословить их союз». Далее шли благодарности матерей: «Благодарю Марию, трижды она исцелила моего ребенка», «Благодарю за рождение Марии-Антуанетты, которую я поручаю ее милосердию, как и всю мою семью, и себя», «П. Д. трех лет от роду сохранен для любящей семьи». Мольбы супруг, благодарность исцеленных больных, обретших счастье сердец: «Защити моего мужа, сделай так, чтобы он был здоров», «У меня отнялись обе ноги, теперь я исцелена», «Мы пришли, исполненные надежды», «Я молился, я рыдал, и она услышала меня». И снова мольбы, пламенная скрытность которых таила в себе целые романы: «Ты нас соединила, защити нас», «Марии за величайшее из благодеяний». И опять те же страстные слова, исполненные горячей веры, слова благодарности, признательности, благоговения… Эти сотни, эти тысячи молений, навеки запечатленных в мраморе, взывали из глубины Склепа к святой деве, выражая чувства людей, получивших избавление от своих страданий.
Пьер без устали читал их, во рту у него была горечь, им овладевало отчаяние. Неужели только ему нет спасения? Столько страждущих было услышано, и лишь его мольбе она не вняла! Он подумал о том, сколько молитв произносилось за год в Лурде, он попробовал сосчитать их; дни, проведенные перед Гротом, ночи в церкви Розер, службы в соборе, процессии под солнцем и звездами. Непрестанным, ежесекундным молениям не было конца. Верующие стремились утомить слух господа бога, хотели вырвать у него милость и прощение огромным количеством молитв. По словам священников, Франция должна искупить перед богом свои грехи, и только когда объединенными мольбами добьются этого искупления, Франция перестанет страдать. Какая жестокая вера в необходимость кары! Какие злобные измышления, какой мрачный пессимизм! Как ужасна должна быть жизнь, как безмерны духовные и физические страдания, если приходится возносить к небу такие отчаянные мольбы!
Несмотря на безграничную тоску, Пьер вдруг почувствовал глубокую жалость. Его потрясла мысль о злосчастном человечестве, повергнутом в бездну отчаяния, таком обездоленном и слабом, приносившем свой разум и счастье в жертву галлюцинации и опьяняющей мечте. Слезы снова заструились из глаз Пьера, он плакал о себе, о других, обо всех измученных людях, которые ищут средства притупить, усыпить свою боль, чтобы уйти от реальной жизни. Ему казалось, что он снова слышит мольбу коленопреклоненной перед Гротом толпы в двадцать — тридцать тысяч человек, пламенную мольбу, которая, словно фимиам, возносится к небу. Рядом со Склепом, в церкви Розер, тоже горела восторженная вера, целые ночи проходили в райском экстазе, там совершались немые исповеди, эти пылкие молитвы без слов, от которых все существо сгорает, растворяется и возносится ввысь. И словно мало было рыданий перед Гротом и непрерывного преклонения в церкви Розер, — страстная мольба звучала и здесь, вокруг него, на стенах Склепа; но тут она была увековечена в мраморе, чтобы до скончания веков кричать о человеческом страдании; здесь к небу взывал мрамор, взывали стены, содрогаясь от жалости, которой проникаются даже камни. И, наконец, молитва возносилась еще выше, летела к небу из сверкающего, гудящего, как улей, собора, полного жужжанием голосов; в эту минуту там неистовствовала толпа, и Пьеру казалось, что до него доносится сквозь плиты нефа ее горячее дыхание, ее моления, с надеждой обращенные к богу. И Пьера в конце концов захватил этот бурлящий поток молитв и вместе с крутящейся пылью понес ввысь — от одной церкви к другой, от святилища к святилищу, где самые стены рыдали от жалости; а там, наверху, этот горестный, исполненный отчаяния крик вонзался в небо вместе с белым шпилем собора, заканчивающимся высоким золотым крестом. О спасительная сила, господь всемогущий, кто бы ты ни был, сжалься над несчастными людьми, прекрати страдания человечества!
