Пассажир «Полярной лилии» - Жорж Сименон
— Нет…
— Вы ее не знали, когда сели на корабль?
— Нет.
— Выходит, она солгала?
— А что она вам рассказала?
— Неважно… Она солгала… Она все время лгала мне… И все же…
«И все же я люблю ее», — мысленно продолжил Оуэн.
— Если вы можете выслушать меня минуту спокойно, думаю, все уладится. Я не спрашиваю у вас, что она рассказывала…
— Так будет лучше…
Он еще ершился, но был уже почти укрощен…
— По той или иной причине эти господа не желают видеть вас в Папеэте…
Он уцепился за эти слова, таившие для него слабую надежду.
— Маловероятно, чтобы вами занялась полиция.
— Вы считаете?
— У нее есть с кем сводить счеты… К тому же все в Папеэте знают, где вы прячетесь, и нетрудно взять вас здесь…
— Он мне сказал…
— Кто?
— Худой… Сказал, что полиция не интересуется тем, что происходит в окрестностях, и пока я здесь…
Вдруг его осенило:
— Вы правы, они меня боятся. Не знаю почему, но чувствую боятся. Они не хотят, чтобы я был рядом с Лоттой.
Наконец он произнес имя. Отныне незнакомка, по крайней мере, имела имя.
— Я поеду туда… Увижу ее, даже если они ее прячут… Они не имеют права держать ее под замком. Я тоже кое-что знаю… Вы отвезете меня?
— Вы уверены, что не были с ней знакомы до того, как ушли в плавание, и что вы в нее не влюблены?
Седая голова Оуэна, его спокойная манера держаться, должно быть, слегка успокоили юношу.
— Впрочем, я вас не боюсь…
— Вы правы…
— Не смейтесь надо мной… Возможно, я смешон, но… но…
Не находя нужных слов или не смея их произнести из застенчивости, он огляделся и заключил:
— Я даже не взял с собой чемодан…
V
— Он хочет пригласить вас пообедать в «Колониальный клуб», — объявил Мак-Лин, который одинаково бесстрастным голосом мог произнести и такую малозначащую фразу, и новость о происшедшей катастрофе. — Вчера он искал вас весь вечер…
Речь шла о докторе, который утром уже звонил Оуэну. По телефону его голос звучал более хрипло и даже слегка грубовато.
— Алло, майор, отдаете мне на откуп свой вечер? Пообедаем вместе, само собой. Да нет же, нет же! Я заеду за вами, когда прикажете, в ваш «Английский бар», кажется, вы уже стали там своим человеком… Да, кстати, вы любите потроха по-нормандски? Да? Отлично… До вечера…
— Я не думаю, что он будет вести себя с вами, как с другими, сэр… Обычно, уж если доктор к кому-то прилип, так потом долго не отстанет, будто от этого человека зависит вся его жизнь… Когда я был мальчишкой, я тоже легко привязывался к людям… Какой-нибудь паренек сразу же становился моим другом на всю жизнь… Я очень гордился тем, что мы ходим вместе, и на других переставал обращать внимание. Только все это было ненадолго. Когда я понимал, что мой новый друг — такой же, как и все, я начинал презирать его, причем именно потому, что прежде так высоко его вознес…
— У доктора Бенедикта было много таких друзей?
— Почти с каждого корабля, сэр… Всякий раз, когда кто-то более или менее интересный сходил на берег… Понимаете, он их ненавидит…
— Кого ненавидит?
— Местных… Впрочем, если хотите знать, они все друг друга ненавидят… Сначала я не понимал почему… Люди везде ненавидят друг друга, но не так яростно… Знаете, сэр, думаю из-за того, что в конце концов все тут становятся похожи и понимают это… Вот, скажем, здесь в баре они пьют аперитивы и переглядываются… Каждый говорит себе: «Наверное, я такой же… Может быть, чуть лучше…»
Потому-то они завидуют новичкам, тем, кто приезжает, у кого еще сохранились внутренние силы. Есть тут одно словцо, которое они произносят довольно редко: «оканальиться»… Как говорится, игра слов… Потому что раньше всех аборигенов с островов называли «канаки». Так вот, они уже оканальились, понимаете?
Входило ли в понятие «оканальиться» — три или четыре раза на день толкать решетчатую дверь «Английского бара», выждав минуту, чтобы послушать, что творится внутри? Эта пауза стала почти привычной. Оуэну нравилась атмосфера маленького бара, где дремал рыжий кот, а жокей с заспанными глазами выскакивал из-за стойки и можно было спокойно поболтать вдвоем.
Часто, стоя за дверью, он слышал голоса, и тогда майор шел пройтись, пока не уйдут посетители.
— Что касается обеда, угостит он вас на славу! Там стряпает Мариэтт… Наверное, потроха…
— Да, он спросил по телефону, люблю ли я потроха…
— Он их обожает… Они ему обходятся даром, как, впрочем, и спиртное, которое он хлещет с утра до вечера… С другими он ведет себя по-хамски… Из-за этого многие стараются держаться от него подальше… Он может объявить им вот так, прямо в лоб, даже в баре: «Вы, старина, подохнете через полгода… От вас уже идет запах тления… Честное слово, от вас так и несет смертью… Вы гниете заживо…»
Странный вечер! В «Колониальном клубе» почти никого не было. Мрачное, грязное помещение, окнами на лагуну. Еще несколько лет назад в Папеэте не было другого места для общения, и все приходили сюда. Неужели из-за доктора недовольные основали «Яхт-клуб»? Так утверждал Мак-Лин.
— Эта Мариэтт с мужем высадились здесь в один прекрасный день, и никто даже не знал, откуда они взялись и чем собираются заняться. Кажется, он плавал парикмахером на судах из Сан-Франциско и был замешан в каких-то грязных делишках… Они сначала жили «У Мариуса», и доктор ходил туда и все вынюхивал, совсем как пес, который обнюхивает новую сучку, появившуюся в квартале…
Она не красивая, увидите сами, довольно вульгарная особа… С таким прокуренным голосом, точно вышла из бог весть какого заведения… И все-таки уже человек шесть или семь крутилось вокруг нее… И кстати, заметьте, мужчины, которые имеют здесь любых красивых девушек… Они очень быстро разобрались, что муж им — не помеха…
Губернатор тоже не прошел мимо Мариэтт, он нанял ее мужа главным садовником… Не знаю, догадывается ли муж… хотя это не имеет значения…
Потом она им всем порядком надоела, и остался один доктор, и эта связь тянется и по сей день… Он устроил ее в «Колониальный клуб», кажется, он скоро там останется единственным членом, а она заправляет везде — и в баре, и на кухне… Там на столиках разбросаны женское белье и дешевые романы…
В этот вечер доктор был в свежем полотняном костюме. В расстегнутом вороте слегка подкрахмаленной рубашки виднелась толстая
