Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
Но Иисус и раввин молчали. Оба они прекрасно понимали, что слова часто бессильны раскрыть и освободить душу человека. Это может сделать лишь молчание. Шло время. Матфей заснул с пером в руке; вернулся Зеведей, насытившись беседой с приятелем, и улегся рядом со своей старой женой. Наступила полночь. Раввин поднялся — он тоже насытился молчанием.
— Мы сегодня много сказали, Иисус, — прошептал он. — Завтра продолжим, — и он на своих трясущихся ногах направился к постели.
Вставшее солнце вскарабкалось на небо — был уже полдень, а Симеон все еще не просыпался. Иисус ушел к озеру беседовать с рыбаками и там сел в лодку Ионы, чтобы помочь ему. Иуда один, как бездомная собака, бесцельно бродил поблизости.
Старая Саломея испугалась и склонилась над раввином, чтобы послушать — дышит ли он? Симеон дышал.
Слава тебе, Господи, он еще жив, — сказала она и уже собиралась отойти от него, как раввин открыл глаза и, увидев ее, склонившуюся над ним, понял все и улыбнулся.
— Не бойся, Саломея. Я не умер. Я не могу еще умереть.
— Мы оба уже стары, — серьезно заметила Саломея. — И с каждым днем все больше приближаемся к Богу. Никто не знает своего часа. И я думаю, грешно говорить: «Я не могу еще умереть».
— И все же я не могу еще умереть, милая Саломея, упрямо повторил раввин. — Господь Израиля обещал мне: «Ты не умрешь, Симеон, пока не увидишь Мессию!»
Но стоило ему произнести это, как глаза его расширились от ужаса. А вдруг он уже видел Мессию? Вдруг Мессия это Иисус? Вдруг видение на Кармиле послано Господом? А если так, то пришла пора ему умирать! Все его тело покрылось холодным потом. Он не знал, радоваться или горевать. Душа его ликовала: пришел Мессия! Но его дрожащая плоть не хотела умирать. Тяжело дыша, он встал и, добравшись до двери, опустился на порог погреться на солнышке.
Усталый Иисус вернулся лишь к полуночи. Целый день он прорыбачил с Ионой. Лодка кишела рыбой, и Иона сиял, стоя по колено в шевелящейся массе.
Тем же вечером из окрестных деревень вернулись посланные сыном Марии проповедники. Усевшись вокруг Иисуса, они приступили к рассказам о том, что видели и что делали с тех пор, как покинули его. Как в мрачных тонах они вещали тут и там о приходе дня Господа, а их слушатели преспокойно продолжали чинить сети и вскапывать свои сады и лишь время от времени покачивали головами, приговаривая: «Что ж, поживем — увидим…»
Пока проповедники пересказывали свои похождения, вернулись и три апостола. Иуда, до того мгновения сидевший в стороне и молчавший, при виде их не смог сдержаться и расхохотался.
— Ну и видок, у вас, апостолы! — воскликнул он. — Бедняги, видно, здорово вас отлупили!
И действительно, у Петра под правым глазом был огромный синяк, исцарапанное лицо Иоанна сочилось кровью, Иаков хромал.
— Рабби, — вздохнул Петр, — слово Господа принесло нам тьму бед и неприятностей!
Все рассмеялись, и лишь Иисус продолжал задумчиво взирать на них.
— Они просто побили нас, — продолжал Петр, спеша поведать о своих злоключениях. — Сначала мы решили, что каждый пойдет своей дорогой. Но потом побоялись идти поодиночке и, объединившись, пошли проповедовать. Я влезал на камень или на дерево на площади и собирал людей призывами или просто свистом. Если собирались женщины, говорил Иоанн. Потому-то у него и исцарапано лицо. Если мужчины, тогда выступал Иаков со своим басом, а только у него садился голос, тут уж подхватывал я. Что мы говорили?
То же самое, что и ты. Но они нас встречали гнилыми фруктами и улюлюканьем. Они решали, что это мы несем миру гибель, и набрасывались на нас — мужчины с кулаками, женщины царапались — и, видишь, на что мы похожи?
Иуда снова разразился громким хохотом, но Иисус, обернувшись, бросил на него суровый взгляд, и тот замолчал.
— Я знаю, что послал вас как агнцев в волчью стаю, — промолвил Иисус. — Вас будут поносить, забрасывать камнями и называть нечестивцами, ибо вы пришли объявить войну нечестивости. О вас будут злословить, говоря, что вы хотите уничтожить веру, власть и отечество, так как наша вера чище, дом шире, а отечество нам весь мир! Подпоясывайтесь туже, друзья мои! Прощайтесь с хлебом, радостью и миром. Ибо мы идем на войну!
Нафанаил тревожно взглянул на Филиппа, но Филипп сделал ему знак, чтобы тот не волновался, словно говоря: «Не бойся, он всегда так — это только для того, чтобы испытать нас».
Страшная усталость навалилась на старого раввина. Он снова лег в постель, но голова его была ясной: он все видел и слышал. Он принял решение, и теперь его ничто не тревожило. В душе его неустанно звучал голос — его собственный? Господа? А может, оба вместе повелевали ему: «Симеон, куда бы он ни пошел, следуй за ним!»
Петр собрался было продолжить свой рассказ, но Иисус остановил его.
— Достаточно!
Он поднялся. Перед его взором вырос Иерусалим — жестокий и кровавый, на последней грани отчаяния, откуда и растет всегда надежда. Капернаум со своими бесхитростными рыбаками и землепашцами отступил. Исчезло Генисаретское озеро. Дом Зеведея сжался, так что все четыре стены подступили друг к другу. Задыхаясь, Иисус бросился к двери и распахнул ее.
Почему он здесь? Почему ест и пьет? Зачем для него разжигают огонь в очаге, днем и вечером накрывают на стол? Он бесполезно тратит свое время. Это так он собирается спасать мир? И ему не стыдно?
Он вышел во двор. Теплый ветер приносил аромат распускающихся деревьев. Звезды жемчужными нитками украсили шею и руки ночи. Земля под ногами трепетала, словно все ее дети разом припали к ее груди.
Иисус повернулся к югу, в сторону святого Иерусалима. Он внимательно всмотрелся, словно пытаясь различить в темноте угрюмость его кровавых камней. Душа его страстно и отчаянно тянулась через горы и долины и уже почти достигла священного города, когда ему почудилось, что под миндальным деревом затаилась чья-то огромная тень. Что-то темнее самой ночи возникло в воздухе, и он увидел, что это его проклятый исполинский спутник. Тяжелое дыхание чудовища было отчетливо слышно в тишине, но Иисус не испугался. Время приучило его к следовавшему за ним по пятам кошмару. И вдруг из-под дерева раздался спокойный и повелительный голос: «Пора идти!»
В дверях появился встревоженный Иоанн — ему показалось, что он услышал в темноте незнакомый голос.
— Рабби, — прошептал он, — с кем ты разговариваешь?
Но Иисус, не отвечая ему, вошел в дом и взял в углу свой посох.
— Друзья, пора идти! — и не глядя, следует ли кто-нибудь за ним, он направился к двери. Старый Симеон вскочил с постели и подтянул пояс.
— Я с тобой, дитя мое! — воскликнул он и первым бросился вслед за Иисусом.
Прявшая Саломея тоже поднялась и положила неоконченную работу в сундук.
— Я тоже иду. Возьми ключи, Зеведей. Прощай! — И сняв с пояса связку ключей, она отдала их мужу. Затем окинула взглядом свой дом и, кивнув, попрощалась с ним. И сердце ее взлетело, как у девушки.
Магдалина, счастливая и молчаливая, тоже поднялась. Возбужденно переглядываясь, вскочили ученики.
— Куда мы идем? — осведомился Фома, прицепляя рог к своему поясу.
— Ночью! Что за спешка? Разве нельзя подождать до утра? — угрюмо взглянул Нафанаил на Филиппа.
Но Иисус уже пересек широкими шагами двор и направился к дороге, ведущей на юг.
ГЛАВА 25
Основы мира были поколеблены, ибо было поколеблено человеческое сердце, раздавленное камнями, имя которым было Иерусалим, пророчествами, зловещими знамениями, проклятиями, фарисеями и саддукеями, пресыщенными богачами и голодающими бедняками и самим Господом Иеговой, по алтарю которого из века в век струилась в бездну кровь человечества. Господь был суров. Ему возносили молитвы, а Он требовал жертв. Если Ему предлагали агнца или собственного первородного сына, Он гневался еще сильнее: «Не плоти хочу, но сердца вашего. Обратите плоть вашу в дух, дух в молитву и рассейте ее по ветру!»
Человеческое сердце было погребено под тяжестью шестисот тринадцати писаных заповедей иудейского Закона и тысячи неписаных; над ними тяготели книги Торы, пророков и Талмуда, и оно было в оцепенении.
И вдруг внезапно легкое дуновение ветерка, даже не с небес, а на земле, все всколыхнуло. И тут же книги, пророчества и проклятия, фарисеи, саддукеи и камни, называемые Иерусалимом, треснули, зашатались и начали обваливаться — сначала в сердцах, затем в умах и, наконец, воочию на земле. Казалось, что Иегова, как в дни творения, снова повязывает кожаный фартук, вооружается молотом, отвесом и линейкой и начинает все рушить и перестраивать. Казалось, что дни Иерусалимского Храма сочтены.
Каждый день приходил сюда Иисус и стоял на забрызганных кровью плитах. Он смотрел на заполненный людьми Храм и слышал, как сердце взывало к его разрушению. Но Храм продолжал стоять, возвышаясь над городом, сияя на солнце, как жертвенный золоторогий бык, увитый гирляндами. Стены его до самой крыши были облицованы белым мрамором с синими прожилками: казалось, он плывет в бушующем океане. Перед Храмом, очерченные стеной, одна над другой нисходили две галереи. Нижняя и самая широкая предназначалась для язычников, верхняя — для народа Израиля, на ней и стояло само здание, где служило до двадцати тысяч левитов, которые мыли и убирали Храм, зажигали и гасили лампады; из их же клана были и все служители. Днем и ночью возжигались здесь благовония, и воздух так пропитался их ароматом, что козы чихали от него и за семь стадий от Иерусалима.
