Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
Но Матфея охватило негодование и, повернувшись к невидимым крыльям справа от себя, он ответил раздраженно, но тихо, чтобы не разбудить спящих учеников:
— Это неправда! Я не хочу это писать! Я не буду!
В ответ ему некто рассмеялся.
— Ты, пригоршня праха, что ты знаешь о правде? У правды есть семь смыслов. И высший из них — правда Господа, которая ничем не походит на правду человеческую. И это правда, Матфей-евангелист, что я диктую тебе… Пиши: «Пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: „Где родившийся царь Иудейский?..“»
Пот выступил на лбу Матфея.
— Я не буду писать! Не буду! — закричал он, но рука его сама уже бежала по странице.
Иисус, услышав сквозь сон мучения Матфея, открыл глаза. Тот сидел, склонившись под лампадой, и прерывисто дышал, а скрипящее перо с бешеной скоростью летело по листу, и казалось, вот-вот сломается.
— Матфей, брат мой, — тихо промолвил Иисус, — что ты стонешь? Кто это над тобой?
— Не спрашивай меня, рабби, — ответил Матфей, перо которого все так же неслось по папирусу. — Я спешу. Ложись спать.
Чувствуя, что Дух Божий овладел Матфеем, Иисус закрыл глаза, чтобы не мешать ему.
ГЛАВА 24
Летели дни и ночи. Луна рождалась и умирала, и нарождалась новая. Холод, дождь, огонь очага — священные бдения в доме старой Саломеи… После трудового дня бедняки и печальники Капернаума собирались у нее по вечерам, чтобы послушать нового утешителя. Бедными и разочарованными приходили они сюда, богатыми и обнадеженными возвращались в свои лачуги. Он раздавал им лодки, виноградники и радости, но не здесь, а на небесах; объяснял, сколь непреходящи они там. Сердца несчастных наполнялись терпением и надеждой. Даже непримиримый дух Зеведея был укрощен. Понемногу слова Иисуса проникали и в него, опьяняя его рассудок. Этот мир истончался, зато над его головой созидался новый, вечный. И в этом странном новом мире он, Зеведей, его сыновья, жена Саломея и даже пять его лодок и полные сундуки будут жить вечно. Поэтому лучше не ворчать на то, что день и ночь у него в доме незваные гости. Все придет, будет вознаграждение.
В разгар зимы наступили солнечные тихие дни. Солнце сияло, согревая обнаженное тело земли, и даже обмануло миндальное дерево в середине двора Зеведея, — решив, что пришла весна, оно вдруг выпустило почки. Зимородки, дождавшись этих теплых благодатных дней, начали откладывать яйца в скалах — в отличие от остальных Божьих птиц, они выводили потомство в середине зимы. И Господь, сжалившись над ними, позволил солнцу сиять несколько дней зимой. Теперь, ликуя, эти морские соловьи носились над Генисаретом, вознося хвалы Господу за то, что Тот снова выполнил свой обет.
А оставшиеся ученики в эти радостные дни разошлись по берегу и близлежащим деревням, чтобы тоже попробовать свои крылья. Филипп и Нафанаил отправились к своим друзьям пастухам и крестьянам возвестить им слово Господа. Андрей и Фома пошли к озеру беседовать с рыбаками. Угрюмый Иуда один направился в горы, чтобы успокоить свой гнев. Многое нравилось ему в поведении учителя, но было и такое, что он просто не мог перенести. То устами Иисуса говорил яростный Креститель, а то вдруг из них вырывалось блеяние сына плотника: «Любовь! Любовь!..» Какая любовь, лунатик? Кого любить? Мир болен гангреной и нуждается в операции — так считал Иуда!
В доме остался один Матфей. Ему не хотелось покидать учителя — вдруг он тогда что-нибудь пропустит, вдруг учитель совершит какое-нибудь чудо, Матфей должен видеть это собственными глазами, чтобы потом все правильно описать. Да и куда он может пойти, с кем говорить? Никто и близко его не подпустит к себе из-за того, что когда-то он был грязным мытарем.
Поэтому он остался в доме и из своего угла украдкой наблюдал за Иисусом, сидевшим во дворе под миндальным деревом. У ног его устроилась Магдалина, и он тихо беседовал с ней. Матфей прислушался, но напрасно — ничего не было слышно. Так что ему оставалось лишь взирать на суровое печальное лицо учителя, да на его руку, которая время от времени перебирала волосы Магдалины.
Была суббота, и паломники из дальних деревень — землепашцы Тивериады, генисаретские рыбаки и пастухи с гор тронулись еще на рассвете в Капернаум — послушать, что новый пророк будет говорить о Царствии Небесном, преисподней, несчастном человечестве и милости Божьей. Они отведут его на зеленеющий холм — день выдался теплым и солнечным, сами растянутся на первой травке и будут слушать его, а может, даже и вздремнут, убаюканные его ласковым голосом. И посему, собравшись на улице перед домом, они принялись его звать.
— Магдалина, сестра моя, — промолвил Иисус, — слышишь? За мной пришли.
Но Магдалина, утонув в глазах Иисуса, не слышала его. Не старалась понять она ничего из того, что он так долго говорил ей. Ей хватало одного звука его голоса — сам голос говорил ей все. Она была женщиной и не нуждалась в мудрости. Как-то раз она сказала ему: «Рабби, зачем ты рассказываешь мне о жизни грядущей? Мы не мужчины, нам не нужна другая, вечная жизнь, мы — женщины, и для нас мгновение, проведенное с возлюбленным, — Царствие Небесное, мгновение, проведенное вдали от него, — вечная мука в преисподней. Здесь, на этой земле, мы, женщины, проживаем свою вечность».
— Магдалина, сестра моя, — повторил Иисус, — за мной пришли люди. Мне надо идти, — и, встав, он открыл дверь.
Улица была полна горящих глаз, кричащих ртов и стонов убогих, простиравших к нему руки…
Магдалина подошла к порогу и прижала руку ко рту, чтобы не вскрикнуть от испуга.
— Люди, словно дикие звери, дикие и кровожадные, они сожрут его, — сказала она, глядя вслед удалявшемуся Иисусу, который спокойно повел за собой всю эту ревущую толпу.
Широкими уверенными шагами Иисус направился к холму, возвышавшемуся над озером, к тому самому, где он уже однажды, распростерши руки, взывал к народу: «Любовь! Любовь!» Но с тех пор сердце его ожесточилось. Пустыня закалила его, а на своих губах он до сих пор ощущал жар поцелуя Крестителя, подобного прикосновению горящего угля. Перед его взором вспыхивали и гасли пророчества; он вспоминал слышанные им нечеловеческие крики и трех посланцев Господа — Проказу, Безумие и Огонь, спускавшихся с небес.
И когда он достиг вершины холма и раскрыл рот, чтобы начать говорить, Креститель проснулся в нем, и он закричал:
— Грядет страшное нашествие со всех концов земли, быстрое и сеющее ужас, оно грядет. Ни один из воинов этой армии не знает страха и пощады. Доспехи их затянуты, и ноги облегают блестящие щитки. Стрелы их остры, тетивы натянуты туго; лошадиные копыта словно острые камни; колеса боевых повозок подобны смерчу. Рык воинов страшнее львиного. Никто не избежит нашествия, никто не спасется!
— Что это за воинство? — вскричал седовласый старик.
— Что? И вы спрашиваете, глухие, слепые, глупые люди? — Иисус воздел руку к небу. — Это воины Господа, несчастные! Издали они кажутся ангелами, но вблизи это пламя. Я и сам еще прошлым летом принимал их за ангелов, когда, стоя на этом самом камне, взывал к вам: «Любовь! Любовь!» Но теперь Господь пустыни раскрыл мне глаза, и я увидел. Это пламя! «Я не могу взирать на ваши неправды более! — возгласил Господь. — Я иду!» Вопли и рыдания доносятся из Иерусалима и Рима, стенания в горах и на могилах. Сама земля оплакивает своих детей. А потом ангелы Господни спустятся на выжженную землю с факелами, чтоб посмотреть, где был Иерусалим, где Рим. Прах будет в перстах их, и они ощутят его. «Верно, это был Рим, — скажут они, — а то Иерусалим», — и рассеют пепел по ветру.
— И нет нам спасения?! — вскричала юная мать, прижимая к груди своего младенца. — Я не о себе, я о сыне.
— Есть, — ответил ей Иисус. — При каждом потопе Господь создает ковчег и вверяет ему закваску будущего мира. Я буду править ковчегом!
— И кто станет этой закваской? Кого возьмешь ты с собой? Кого ты спасешь? У нас еще есть время? — закричал другой старик с трясущейся челюстью.
— Весь мир проходит передо мной, и я выбираю. В одну сторону — всех пресыщенных. В другую — обиженных и жаждущих. Я выбираю последних. Они — те камни, на которых я буду возводить Новый Иерусалим.
— Новый Иерусалим? — вскричали люди, и глаза их загорелись.
— Да, Новый Иерусалим. Я и сам не знал этого, пока Господь в пустыне не доверил мне тайну. А любовь придет лишь после огня. Сначала этот мир будет уничтожен дотла, и лишь потом Господь посадит новую лозу. Нет удобрения лучше пепла.
— Нет удобрения лучше пепла! — откликнулся кто-то хриплым счастливым голосом, почти таким же, как у Иисуса. Иисус удивленно обернулся и увидел стоящего у себя за спиной Иуду. На какое-то мгновение ему стало страшно, ибо лицо Иуды горело, словно охваченное пламенем. Кинувшись вперед, Иуда схватил его за руку.
— Рабби, — прошептал он с неожиданной нежностью, — мой рабби!
