Илья Штемлер - Архив
— И еще есть одно обстоятельство, — загадочно закончил Янссон. — Но об этом потом, когда я ознакомлюсь со всем материалом.
— Да, но дело осложняется тем, что…
— Я уже сказала о спецхране, — перебила Колесникова Чемоданова.
— Такое вот препятствие, — вздохнул Колесников. — Но может быть, достаточно и открытого материала. Там много всяких описаний, формул, цифр…
— Ну… а когда кончается срок секретности? — с раздражением произнес Янссон. — С тех пор прошло почти семьдесят лет. Во всех странах есть срок давности… Десять, двадцать, сто лет. Но он есть!
— К сожалению, у нас нет закона об архивах. У нас секретность не имеет срока давности… Часть документов по фармакологии причислили к оборонному материалу и провели через Министерство внутренних дел. А это — гроб.
— Не будем торопиться, Николай Павлович. Посмотрите записи Колесникова, — рассудила Чемоданова. — В понедельник ознакомитесь с подлинниками. Может быть, и этого будет достаточно.
Свет из торцевого окна отдавал себя кухне, выделяя для коридора лишь малую толику скупого декабрьского дня. И от этого — розетка, выключатель, какие-то картинки из журнала «Огонек», наклеенные еще теткой, вдавливаясь в стену, расширяли прихожую. Приглушенный лязг лифта, казалось, шибанул Колесникова. Он замер, вытянул шею и посмотрел на входную дверь. Переждал немного и вздохнул, вроде пронесло.
— Не придет, не придет, — успокоила Чемоданова. — Трусишка зайка серенький. Чего ты боишься? Столкнуть ее с Янссоном?
Колесников кивнул и испуганно поднес палец к губам — тише, в комнате все слышно, пройдем поскорее в кухню.
— Чем угостишь, хозяин? — Чемоданова распахнула холодильник. — Ну, Женька… И сыр, и молоко…
— Это кефир, — поправил Колесников.
— Еще лучше. И яйца, и сырок есть. А хлеб?
— Хлеб, да! — с воодушевлением произнес Колесников. — Утром покупал. Полчерного и батон.
— Прекрасно. Сейчас соорудим гамбургеры из сырка и вареных яиц, пальчики оближешь.
Казалось, Чемоданова давно хозяйничает в этой просторной и пустоватой кухне. Не спрашивая, она безошибочно находила все что надо — и соль, и сахар, и муку, и ножи-вилки…
— У меня, Женечка, никогда не было своей отдельной кухни. Нет закрепленного рефлекса, свободная интуиция, Женечка.
Колесников довольно улыбался, покачиваясь на табурете.
— Слушай, где ты нашла перец? — изумлялся он — Вечность его не видел.
— Я тебе здесь еще и не такое найду, — отвечала Чемоданова.
— Приходи — ищи, — шутливо подначил Колесников, но голос его выдал, сорвался к концу фразы, дрогнул.
Он отвернулся к окну. Он любил вид из окна кухни. Казалось, город начинался у его ног, уходя к горизонту хаосом крыш, куполов, шпилей, труб, уже исходящих первым зимним дымом, каких-то башен и сфер. Цвета всех этих сооружений — бурые, черные, красные, фиолетовые — мозаикой выложили неспокойное пространство, убаюкивая мысли, уводя их в тайну чужих жизней… Особенно Колесникова беспокоила белая башенка, что торчала среди разлома крыш. Что в этой башенке — он не знал. Несколько раз отправлялся на поиск ее, но так и не находил, видно, башенка начиналась с какой-то крыши.
— Ты доволен, что я перешла к Софочке? — проговорила Чемоданова. — Только честно… Будем сидеть в одном отделе, видеться каждый день. Доволен?
— Нет, — ответил Колесников.
— Почему? — искренне удивилась Чемоданова и, оставив плиту, приблизилась к окну.
— Видишь ту башенку? Белую? Не видишь? — Колесников терпеливо ждал, когда Чемоданова разглядит его башенку. — Не видишь? Ну, ладно… Словом, я много раз отправлялся ее искать… А нашел бы, наверное, разочаровался, не знаю.
Чемоданова вернулась к плите. Некоторое время раздавался стук посуды, скрежет ножа, шипенье кипящего масла, потрескивание…
— Теперь ты начинаешь мне мстить? — произнесла Чемоданова. — Как ты похож на всю мужскую компанию.
Колесников молчал. Он мог спросить: а эти цветы, эти роскошные розы, что светились на воде в ванной комнате, а счастливое лицо, на котором угольками горят черные бесстыжие глаза, голос, в каждом звуке которого пульсирует радость, это не предательство? Но Колесников молчал, лишь теребил на висках рыжеватые сухие волосы…
На кухне появился Янссон. Его собранное аскетичное лицо, казалось, оттаяло.
— Что, Николай Павлович, вижу, вы довольны? — проговорила Чемоданова деревянным тоном.
— Доволен, доволен. — Янссон поднял вверх крупные ладони, словно сдаваясь в плен. — Каким умницей был мой дед Зотов, а? С той лабораторной техникой! А все — методика. Методика, я вам скажу, сердце эксперимента, из простейшей техники можно выжать великолепный результат.
— Значит, вам не нужны документы спецхрана? — спросил Колесников.
— Нужны! — резко подхватил Янссон. — Очень нужны. Именно сейчас. Возможно, там есть недостающее звено по синтезу. Конечно, можно дожать в лаборатории, но лучше довериться деду.
Янссон развернул стул и сел верхом, точно мальчишка. «Оказывается, у меня с родственником общие привычки», — усмехнулся про себя Колесников.
— Я подумал о ваших этих… спецхранах. — Янссон покачивался на стуле. — И кажется, нашел выход. — Он достал сигареты.
Наспех закурив, Янссон торопливо разогнал дым.
— Я имел большой разговор со своими родственниками, там, в Упсала… Семейный совет вроде… Мы долго спорили и решили… Передать в дар нашей родине, России, лицензию на изготовление этого, как я его назвал, — кавинкана… Повторяю, господа, это очень богатый дар. — Янссон забыл о сигарете. — Можно в короткий срок получить большую прибыль, а главное — вам не надо будет закупать кавинтон и девинкан за рубежом, тратить валюту.
Колесников и Чемоданова молчали, не зная, как отнестись к заявлению Янссона, и чувствуя, что вся эта история приобретает серьезный оборот.
— Поэтому, надеюсь, моя просьба о документах в этом…
— Спецхране, — подсказал Колесников, прислушиваясь к чему-то.
— Да, в спецхране… должна встретить понимание у вашего руководства.
Янссон умолк, глядя на чем-то встревоженного Колесникова. В следующее мгновение Колесников вскочил на ноги и, бросившись в коридор, прикрыл за собой дверь.
— Что такое? — раздраженно проговорил Янссон. Чемоданова молчала, прислушиваясь к гомону возбужденных голосов, что доносились из коридора.
— Знаете… Пришла, видно, родственница Евгения Федоровича, она не очень здоровый человек, — произнесла Чемоданова. — Нам лучше уйти.
— Пожалуйста, пожалуйста… А что с ней? — участливо спросил Янссон, провизорская душа.
Чемоданова со значением повертела пальцем у виска.
Янссон понимающе кивнул и состроил скорбную мину. Однако стремительность, с которой Чемоданова вывела его из кухни, Янссона обескуражила.
В прихожей стояла крупная женщина в лихо сдвинутой набок кроличьей шапчонке. Яркая губная помада, казалось, залепила ее рот красной нашлепкой. В руках женщина держала абажур, настолько громоздкий, что часть абажура подхватил утлый мужичонка с простецким личиком подлакированным козырьком железнодорожной фуражки. В другой руке мужичонка держал сумку.
Напротив этой странной пары стоял Колесников, подобно боевому петушку.
— Так у него гости! — уличающе завопил мужичонка. — С дамочкой.
— Ну и что?! — разлепила нашлепку женщина. — Мы не помешаем. — Разглядев в полумраке прихожей благородную стать шведского подданного Янссона, женщина присмирела. — Абажур принесли Женьке. Пусть повесит. В большой комнате лампочка голая.
— Абажур, — подтвердил мужичонка. — И еще кое-что, для компании, согреться по случаю субботы. — Он подергал сумку, раздался опознавательный звон бутылок. — Я его дядя — Михаил… Это его родная тетка, Кира, моя законная супруга. Будем знакомы.
— Очень приятно, — с вежливой отстраненностью улыбнулась Чемоданова. — Но мы торопимся, и так засиделись.
Она шагнула к вешалке, сняла с рожка свое пальто и протянула Янссону его, длинное, серое, с глянцевой подкладкой, простроченной крупной шелковой нитью, с красочной фирменной этикеткой.
— Уходите, — обиженно констатировал Михаил. — Или компания неподходящая, а, Кира? Брезгуют нами Женькины дружки, ученые-архитекторы. Народом брезгуют, а?
От молчаливой суеты у вешалки веяло пренебрежением и обидой. А тетка Кира была не из тех, кто прощает обиду. Передав абажур своему спутнику жизни, она привалилась спиной к входной двери и скрестила на груди толстые руки. Кроличья шапчонка упала на глаза.
— А я вот их не пущу! — проговорила тетка Кира с яростным спокойствием. — Пока не выпьют с нами по рюмашке! Не пущу и все!
Михаил выглядывал из-под абажура и одобрительно улыбался. Колесников приблизил губы к уху тетки, к мочке которого прилип маленький рубиновый камешек, и горячо зашептал о том, что люди опаздывают, нехорошо их задерживать, что они подумают?
