Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Глава тридцать первая
Реб Нота запирает свой дом
1
В тот же вечер, когда бывшая тень Эстерки прощалась со своим прошлым у Йосефа в аптеке, настоящая Эстерка собралась с силами и потихоньку встала со своей застеленной соломой кровати. Несмотря на сердечную слабость и на запрет врача.
С уходом Кройндл из дома она осталась без надлежащего надзора. А зимние сквозняки, дующие через разбитые и плохо заткнутые окна, понемногу настолько заморозили ее усталое тело, что Эстерка почувствовала, что ей сейчас лучше двигаться.
Во всех комнатах царили гулкая пустота и беспорядок, оставшийся после разгрома. Из дальней кухни доносились неразборчивые голоса и стук молотков. Там ремесленники исправляли все, что можно было исправить, а служанки прибирали то, что можно было прибрать ночью. Ни о каком отдыхе при таком шуме Эстерка не могла и подумать. А о том, чтобы нежиться в постели, как она привыкла, уж конечно, нечего было и помышлять.
Тогда она сделала над собой усилие и встала. Потихоньку укуталась в свою беличью ротонду, которая уцелела, потому что Эстерка была в ней, когда сидела в подвале. Одевшись, Эстерка пару раз прошлась по большому дому. Повсюду она наталкивалась на все новые следы бушевавшего здесь сегодня бунта. Рядом с большой столовой она остановилась. Широкая дверь была закрыта. Два часа назад, когда Эстерка еще лежала на своей поломанной кровати, ей показалось, что она слышит топот тяжелых ног в столовой и сопение, будто там тащили что-то тяжелое. Теперь она расслышала здесь, за закрытой дверью, размеренный печальный голос, как будто кто-то читал слихес[73] себе самому. Она медленно взялась за дверную ручку, приоткрыла дверь, заглянула и тут же отступила назад. На грязном полу, с двумя горящими свечами в головах, накрытый черным покрывалом, лежал покойник. А какой-то бедный еврей сидел рядом с ним на низенькой скамеечке и сонно бормотал псалмы.
— Кто это? — едва дыша, спросила она этого еврея.
— Ну, э-э!.. — показал тот на свой рот, давая понять, что не может прервать чтение. — Хацкл!..
Эстерка быстро прикрыла дверь и, понурив голову, пошла прочь по длинному коридору. Пару раз она оглядывалась, как будто боялась, что запертая тоска смерти с двумя горящими свечами будет ее преследовать… Только вчера в большой столовой так веселились. Алтерка читал свою проповедь, и она радовалась. А сегодня…
Как будто из тумана выплыли слова, которые она, казалось, давно уже забыла. Они сливались в строки и, как погребальный колокол, гулко звенели:
Где стол был яств, там гроб стоит…
Она вспомнила, что Йосеф, ее бывший жених, когда-то разучивал с ней эти чеканные строки, чтобы улучшить ее русское произношение. Это было через некоторое время после возвращения из Петербурга. Тогда, — вспомнила Эстерка, — она схватилась за сердце и не дала ему декламировать дальше. Ее охватил страх. Она сама не знала почему. Может быть, потому, что эта декламация чуть-чуть напоминала ей про преждевременную смерть Менди, про покинутую богато меблированную квартиру в Петербурге. Но не это было тогда главным… Теперь она видела, что не напрасно у нее тогда защемило сердце. Намного ярче и острее, чем в Петербурге, осуществилось теперь, шесть лет спустя, то, что было сказано в этом стихотворении:
Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались клики,
Надгробные там воют лики…[74]
Осуществилось. Все в точности осуществилось! Но особого ужаса она сейчас не ощущала. Теперь Эстерка уже точно знала, что не книжки, а злые пророчества принес Йосеф Шик в ее дом — от греческого Софокла до русского Державина… Сначала осуществилось пророчество из трагедии «Царь Эдип». Теперь — пророчество из надгробного плача Державина. Как там начинается? Погоди, погоди:
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает…[75]
А дальше, дальше?.. Она не помнила. Книжка, должно быть, еще цела. Наверняка стоит на ее книжной полке в кабинете реб Ноты. Ведь кабинет реб Ноты уцелел. И ее книжки — тоже.
Это было горькое желание раненого посмотреть на себя в зеркало. Увидеть разницу между тем, что было прежде, и тем, что есть сейчас… И это желание заставило ее усталыми и осторожными шагами пойти по половику к кабинету реб Ноты.
2
Но она остановилась, не дойдя до двери кабинета. Портьеры были здесь оборваны, обнаженные белые лакированные двери — полуоткрыты. А из глубины кабинета до нее донеслись звуки нескольких голосов. Сначала — неясный гул. Потом — отчетливый голос реб Ноты:
— Ну, хвала Всевышнему, евреи! Мои бумаги целы. Иноверцы испугались здесь чего-то и отступили. У меня есть сильное подозрение, что они испугались разрисованной географической карты на столе…
Послышался сдержанный смешок, но тут же его поглотили серьезные слова реб Ноты:
— Ну, и все ваши жалобы против Зорича тоже целы. Но они, мне кажется, больше не нужны. Вот у меня есть от него самого рекомендательное письмо к сенатору Куракину в Петербурге…
Послышалось насмешливое покашливание:
— Кхе-кхе… Наш помещик вдруг стал таким добрым?
— Не смейтесь, — снова послышался спокойный голос реб Ноты. — От этого письма евреям может быть большое благо. Сенатор Куракин — единственный человек при дворе Екатерины, к которому новый император испытывает хотя бы немного уважения…
Послышался третий, незнакомый голос какого-то еврея:
— Э… Простите, реб Нота, что я перебиваю, но вы ведь запираете свой дом — наше единственное утешение в этом городе…
— Неважно, здесь я нахожусь или же в Петербурге, я всегда с вами. Я хочу только быть поближе к новому правительству. Хочу отдать свои последние годы на благо всему народу Израиля…
— Всему народу Израиля. Хм… А мы останемся здесь один на один с сумасшедшим помещиком?
— Не грустите, евреи! Я, хвала Всевышнему, всего добился от Зорича. Если бы не это несчастье в городе и в моем доме, надо было бы выставить на стол водку и лекех. Я избавил еврейские цеха от всех новых податей. А старые подати разбил на платежи. Свои собственные счета с ним я тоже уладил. В Петербурге я постараюсь найти новую ипотеку на его имения. При этом я сам дал ему ссуду и выхлопотал, чтобы он платил еврейским извозчикам и глинокопам поденно и на строительстве большой каменной синагоги, и на строительстве новой церкви, не рядом будь упомянута. Относительно нового императора, которого он боится, я его тоже успокоил. Тот же самый сенатор Куракин и за него тоже заступится…
