Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский
Допрос производить было невозможно, стали осматривать сани Шамшеева и нашли в них топор, цеп, лом и аркан (любимые орудия конокрадов): стали осматривать самого Шамшеева и в широком поясе его нашли изрезанные и изломанные части церковных вещей – чаши, верхних досок евангелия, потира и так далее.
Через два дня от одной сельской церкви, за Волгой, было подано объявление о взломе ее неизвестными людьми и о похищении из нее денег, разного рода вещей и окладов с образов…
На другой день привели Шамшеева к допросу.
Шамшееву лет сорок. В наружности и фигуре Шамшеева резко удержались все характерные черты монгольского типа: среднего роста, кряжистый, широкоплечий, с сильно развитыми скулами, с узко прорезанными глазами, приспособленными к чертовски дальним расстояниям, с угрюмо нависшими черными бровями, Шамшеев смотрел и вором настоящим, и, надо правду сказать, лихим наездником. Как степная, поджарая лошадь, Шамшеев был одна из тех мускульных натур, которых вырабатывают глухие, непроглядные ночи, наезды, схватки, утеки и прочие принадлежности опасного ремесла и которым нипочем всевозможные физические лишения. В глухом месте встреча с подобными людьми не совсем безопасна. Судя по давности занятия воровским промыслом, по двукратному пребыванию в острогах, можно было бы ожидать, что при допросе Шамшеев будет очень ловко вывертываться, но вышло напротив: ни остроги, ни промысел не создали из Шамшеева ни оратора, ни практика юриста. Это был дикарь, целиком взятый из непроходимой глуши, не переваривающий никаких тонкостей диалектики; устигнутый, он только отгрызался, как волк. Видно было, что Шамшееву, как юридическому лицу, было совсем не по себе, что давать ответы составляет для него страшный труд, что он чувствует себя в положении рыбы, вытащенной из воды. Опасность, предстоящая впереди Шамшееву вследствие захвата на постоялом дворе Бахрейки, была, конечно, во сто крат меньшая, чем та, которой он подвергался ежедневно в продолжении нескольких десятков лет, но можно быть уверену, что Шамшеев с удовольствием согласился бы променять новую встречу с бурмангинской мордвой на полчаса допроса: там он сознавал себя в родной стихии, с ним имелись цеп, топор, выносливый конь, там он мог работать – рассчитывать на силу, ловкость; в ночной свалке с врагами, несмотря на грозную участь, он дышал свободнее. Стены канцелярии, юридические обряды налегали на чистокровного конокрада сильнее, чем толпа разъяренных врагов.
Но отвечать следовало. Чтоб отделаться скорее, Шамшеев коротко и ясно поставил вопрос: пришел в город пешком, в первом кабаке напился пьяным, потерял сознание и спрашивать потому его больше не о чем. По своего рода характерности ответов мы выпишем некоторые из них. (Оговариваюсь; Шамшеев говорил ломано-русским языком, сознавая себя не в силах держаться подлинника, мы не будем и стараться подделаться под него.) Шамшеев давал ответы больше односложные. Спрашивали его: откуда он взял пару лошадей, захваченных на постоялом дворе Бахрея?
– Каких лошадей? Сказал, что пешком в город пришел.
– Чьи же лошади, что у Бахрея в поднавесе стояли?
– Может, и его: коль у Бахрейки стояли, так Бахрейку и спрашивай.
Дальше Шамшеев относительно пары лошадей, на которых явился в город, не пошел: не его лошади – и кончено. Бахрей стал уличать, Бахрею отвечал, что ему, как вору настоящему, веры давать не следует.
Явился на очередь другой вопрос; о церковных вещах, найденных в поясе.
Шамшеев удивленным даже представился: как де меня о том спрашивают, о чем я и слыхом не слыхал!
– Да ведь у тебя они в поясе найдены, а пояс на тебе был, как же без твоего ведома они туда попали?
– А я почем знаю. Может, сам же ты по злости туда их подсунул. Я пьяный был человек, а с пьяным что хочешь, то и делай.
– Обыск был при понятых, подсунуть нельзя.
– Опять я не знаю. Тебе сказано: ты их подсунул, – стало, так и пиши.
Отрезал, значит, и этот пункт.
Но от ночевки на постоялом дворе Трубцова Шамшееву отказаться было нельзя: там находилось три совершенно посторонних свидетеля.
– У Трубцова на постоялом дворе был?
– Был.
– Зачем так далеко заехал от своей стороны?
– Шара-бара покупал.
– Где же деньги для торговли?
– Деньги?.. Обронил.
– На какой же ты лошади к Трубцову приехал?
– На своей.
– Где же она теперь?
– Сдохла.
– Как так?
– Так же. Нешто не знаешь, как лошади дохнут? Загорелась, да и сдохла.
– В каком месте?
– Меж Ерыклой и Кудлаевым.
– Ты должен место указать, где она пала.
– Места не найду.
– По какой причине?
– По той причине, что ее теперь волки съели.
– А шлею?
– И шлею съели.
– А сани?
– И… сани я продал, на себе повез.
– Кому?
– Мужику встречному, а кто он такой, не справлялся.
– За сколько продал?
– За целковый.
– Деньги где?
– Пропил.
Больше от Шамшеева ничего не добились. Говорю – он был плохой оратор и юрист.
Так заключил Шамшеев свои характерные ответы:
– Ты много меня не спрашивай, ничего больше не скажу. Коли виноват я, так в острог посылай.
Шамшеев попал, конечно, и на этот раз в острог. Когда мулла стал переводить ему постановление о заключении в тюремном замке, так Шамшеев будто несколько повеселел.
Впрочем, и в остроге Шамшеев держал себя все тем же степным дикарем: он не якшался ни с русскими, ни с татарами. Сосредоточенный в самом себе, Шамшеев вечно ходил одинокий, поодаль от других, его, как и Акима-Ходока (смотри ниже), больше других душили стены острожные, больше других подмывало на волю. У Шамшеева только нервы были закаленнее, чем у
