Николай Чебаевский - Если любишь
— А вам хотелось бы, чтобы ждали не просто так? Чтобы женщина ради вас стояла у калитки на морозе целый час?
— Что вы! К чему это?.. — в замешательстве произнес Иван Семенович.
— Ни к чему, думаете? Может, и ни к чему… — Зинаида Гавриловна вздохнула. — Но я вас больше часа жду.
— Вы?! — зоотехник совсем потерялся. — Но как же?.. Ведь это…
— Бабья причуда, скажете?
— Нет, конечно, нет!.. Но только…
Зинаида Гавриловна опять вздохнула.
— Какой вы, однако, застенчивый и наивный! Будто юноша.
— Нет, разумеется, не юноша, но…
Зинаида Гавриловна рассмеялась. Потом спросила:
— У вас дома нет посторонних?
— Нет, никого нет! — поспешно ответил Иван Семенович. — Но вы… Это так неожиданно. Поверить боюсь!.. — Зоотехник схватил руку Зинаиды Гавриловны, неуклюже, дугой согнувшись, поднес ее к губам, поцеловал сквозь перчатку. Зинаида Гавриловна не смогла больше удержаться в прежней роли.
Она застыдилась своей навязчивости, сказала потерянно:
— Простите меня… Бессовестная я… Ужасно бессовестная!
— Нет, нет, вы смелая! Вы умная, отважная женщина. Я преклоняться перед вами должен. Ведь я… — Иван Семенович примолк, а потом с застенчивостью признался. — Я давно мечтал предложить вам руку, да все трусил.
— Я знала.
— Знали? Я ж никому ни звука…
— Иногда бывает понятно без слов.
— Значит, вы тоже… — Зоотехник насилу превозмог себя. — Значит, вы тоже полюбили меня?..
Зинаида Гавриловна смущенно улыбнулась. Она стояла спиной к калитке, и свет из окон падал на нее сзади, лицо оставалось в тени, улыбки нельзя было различить, но голос выдавал эту смущенную улыбку.
— Не знаю… В нашем возрасте такое чувство зовется, наверно, как-то иначе… Но мне хотелось иногда, чтобы вы были менее робким.
Иван Семенович понял это как призыв к смелости. Он решительно взял Зинаиду Гавриловну под руку и, распахивая калитку, сказал:
— Прошу быть хозяйкой!
— Нет, нет! Не сегодня! — отстранилась Зинаида Гавриловна. — Мне необходимо поговорить с сыном. И вообще — надо обдуманнее.
— Выходит, не в робости моей дело… — Зоотехник выпустил ее руку и после неловкой паузы добавил с заметной горечью: — Если вас пугает моя орава — это плохо, но если…
— Постыдитесь! — строго сказала Зинаида Гавриловна.
Иван Семенович стоял как раз в полосе света. Хорошо видно было, как лицо сделалось кирпичным. Пушистый снег, густо поваливший в эти минуты откуда-то сбоку, вроде бы не с неба, а из-за угла дома, таял у него на щеках мгновенно. А на мясистом ухе, на мочке, скопившись из растаявших снежинок, повисла, словно сережка, голубая капля.
— Поймите, я все-таки женщина. И дорожу кое-какими условностями.
— Именно? — виновато спросил Иван Семенович.
— Не хочу входить в ваш дом под покровом ночи, как бы тайно. Приду открыто, днем, на глазах у всех!..
Она протянула руку, сшибла пальцем голубую капельку-сережку с уха Ивана Семеновича. И вдруг, совсем как девчонка, бегом бросилась прочь.
Зоотехник тоже, видно, почувствовал, себя молодым парнем.
— Зинаида!.. Зина! — крикнул он вдогонку. — Я ждать не буду!.. Я завтра за тобой прикачу!..
Крикнул так, что в пустой улице загудело, как в трубе.
То-то бы удивился Максим, если бы услышал это объяснение матери с Иваном Семеновичем! Но он даже волнения не уловил в ее голосе, когда она пришла запоздно домой и сказала:
— Ну, сынок, поздравь меня…
— С Новым годом, мама!
— И с Новым годом и с новым счастьем…
— Да, конечно!
Зинаида Гавриловна, видя, что сын не уловил никакого намека в ее словах, не стала больше ничего объяснять. Отложила это на утро.
А утром по улице мимо окон торопливо прошел Иван Семенович. Может быть, он спешил на ферму? Нет, свернул на конный двор.
У Зинаиды Гавриловны зарумянились щеки. Надо спешить, надо прежде объясниться с сыном. До чего же это трудно, бог мой!.. Нелегко услышать от сына, что он собирается жениться, но сказать, что сама выходишь замуж, — безмерно труднее. Даже голос потерялся… А медлить нельзя.
И Зинаида Гавриловна кое-как справилась с волнением, мучительно робко сказала:
— Орешек, нам нужно поговорить… — Зинаида Гавриловна заставила себя взглянуть сыну в глаза. — Я выхожу замуж!
Если бы мать ни с того ни с сего совершенно внезапно закатила ему пощечину — это потрясло бы Максима меньше, чем такое известие.
— Замуж? — переспросил он.
— Да, замуж.
— Как же так?
— Невероятным кажется? — Зинаида Гавриловна стеснительно улыбнулась. — Разве я такая уж древняя старуха?..
— Не старуха, конечно, только… — Максим покраснел до рези в глазах. — Только очень нежданно. И… за кого?
— За Ивана Семеновича, нашего зоотехника.
— У него же четверо детей!
— Я и хочу помочь хорошему человеку воспитать детей. И, может быть, это всего важнее для меня — сознавать, что я нужна кому-то, необходима даже…
— Ты и так всем нужна.
— Всем — хорошо, но этого все-таки мало. Человеку надо еще, чтобы он кому-то душевно нужен был… А женщине — особенно.
Слова матери убеждали. Да и вообще Максим не знал, что еще можно возразить. Наступило молчание. Он вышел на крыльцо.
Через минуту к дому Ореховых лихо подкатила тройка. В кошевке сидел празднично сияющий Иван Семенович.
— Зинаида Гавриловна дома? — громко, излишне громко спросил он Максима.
Максиму захотелось ответить зоотехнику какой-нибудь дерзостью. Но он сдержался, ответил будущему отчиму сухо:
— Дома.
Иван Семенович выскочил из кошевки, набросил вожжи на столб калитки. Потом протянул Максиму руку, сказал стеснительно:
— Потолковать бы нам с тобой надо… Знаешь, решили мы с Зинаидой Гавриловной…
— Знаю! — перебил Максим.
— Ну, а знаешь — еще лучше! — облегченно произнес зоотехник? — Тогда, может, ни к чему нам и объясняться? Взрослый, сам все понимаешь…
— Думаю, ни к чему.
— Добро! — снова просиял Иван Семенович. — Признаться, трушу что-то, может, вместе зайдем?
Не скажи зоотехник этого «трушу», в душе Максима, возможно, надолго сохранилась бы та невольная неприязнь, которая возникла, едва он увидел разнаряженного Ивана Семеновича.
Но теперь, глянув на него и увидев, как он вытирает со лба пот, Максим отмяк.
— Нет уж, идите одни, я погодя.
Когда несколько минут спустя он вошел в дом, зоотехник с матерью сидели за накрытым столом, посреди которого стояла бутылка ликера. В голове Максима шевельнулась хмурая, ревнивая мысль: «Вот почему пекла мать пирожки, а вовсе не для меня». Но Максим пересилил себя, улыбнулся. Мать с Иваном Семеновичем тоже улыбнулись ему.
Зинаида Гавриловна сказала:
— Садись с нами, Орешек. Я уже с тобой говорила, Иван Семенович, оказывается, тоже. Значит, все поняли друг друга. Тогда давайте за согласие!
Иван Семенович торопливо налил в граненые стопочки.
— За счастье за общее!
— Да, пожелаем друг другу счастья, Орешек!
— Да, мама…
Таким вот неожиданным событием был отмечен для Максима новый год. И неожиданным и поучительным.
Ведь Максиму не требовалось объяснять, какую завидную решительность проявила мать. Мало того, что она выходила на четверых детей, брала на себя безмерный труд их воспитания. Так у нее достало смелости выйти за человека, смерть жены которого клеветники пытались свалить на нее. И, конечно, не было никакой гарантии, что снова не может поступить донос: дескать, нечисто все было между фельдшерицей и зоотехником, если она все-таки вышла за него.
Мать, несмотря ни на что, сама создавала свое счастье. А он из-за безволия выпустил его из рук. И теперь вот так же безвольно тянулся за ним, недосягаемым.
Стыдно сделалось Максиму. Он поклялся себе, что перестанет клянчить милостыню у Лани, а твердо пойдет навстречу своей новой, пусть и трудной, судьбе.
Поклялся и назавтра уехал обратно в город, так и не повидавшись с Ланей, хотя знал, что она в тот день вернулась домой.
Пока Ланя находилась в больнице, Тихон часто навещал ее. А еще чаще бывал у Дорки с Дашуткой. Но не потому, что из-за несчастья с Ланей они оказались без присмотра.
— Скажи Шуре, пусть она пока похозяйничает у нас, — попросила Ланя Тихона.
Однако Шуру звать не пришлось. Когда Тихон подошел к крыльцу Синкиных, он почуял: из сенок тянет дымом. И не легонько, как бывает, когда дым из трубы загоняет иной раз ветром под чердак и в сенки, а горько, крепко, как при пожаре.
Парень одним махом заскочил на крыльцо, распахнул дверь в сенки. Избяные двери были уже открыты, и в сенки валил белесоватый дым, будто из черной бани.
В избе в дыму возле печки суетились Дора с Дашуткой и какая-то женщина.
— Что вы тут натворили, черти? Ведь сгорите!..
