Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар
Мать рассказала, что у Францки нет отца — едва она родилась, он ушел и никогда больше не появлялся и не интересовался ни ею, ни матерью. Это случилось в Любляне; потом мать вышла за доброго, слабого здоровьем человека, который вскоре умер, через несколько лет после того, как они переселились в Лешевье. Мать проклинала бросившего ее человека, проклинала и любила, как никого на свете. Ей сказали, что он женился, и тогда любовь угасла — она долго думала о том, как бы добраться до него и изрезать ему ножом лицо, чтобы ни одна женщина не могла его полюбить… Ненавидела она и Францку, девочку, которая росла робкой и забитой, потому что никогда не знала любви и ласки. И тень этой ненависти нависла над всей Францкиной жизнью — потому ее путь оказался столь тернистым и полным горечи и боли; от самого рождения суждено ей было идти и никогда никуда не прийти… Францка дрожала, слушая рассказы матери. Она знала сама, что идет страшным путем, томится и валится с ног и не придет никогда, никогда не достигнет пристани… Завеса поднялась, и она увидела перед собой всю свою жизнь, свое прошлое и будущее. Она видела себя маленькой и слабой, бегущей за телегой, которая непрерывно отдаляется; она бежит, избив ноги в кровь, — но телеги не догнать… Она посмотрела на детей, спавших на полу, и ее охватил ужас, ей хотелось соскочить с постели и заслонить их собою, маленьких и слабых: надвигалось что-то большое, черное — будущее. Так смотрела ей в лицо проклятая жизнь, крестный путь без исхода; она содрогнулась, но не упала; маленькая и слабая, сна отбивалась усталыми руками, ноги подламывались, но она продолжала идти вперед; в этот час Францка ясно видела, как тяжел ее крест, но все-таки приняла его на плечи… Уже на рассвете она ненадолго заснула. Утром мать отправилась домой, и Францка проводила ее до конца улицы. Подморозило, снег покрылся тонкой ледяной коркой, которая хрустела и ломалась под ногами.
Простившись с матерью, Францка пошла по местечку. Она зашла к даме, которой иногда шила белье; но у дамы, богатой и скупой женщины, не оказалось никакой работы, она велела прийти перед праздниками. Францка не повернула сразу домой, а пошла дальше, по красивой улице, вдоль красивых домов. Когда она шла мимо школы, ей послышался тонкий голосок сына. Она постояла немного, и в сердце ее забилась радость. Дальше путь ее вел мимо дома, где портной торговал готовым платьем; она шла по другой стороне улицы и смотрела в землю. Портной стоял на пороге перед закрытой дверью; на нем было пальто с меховым воротником и черная меховая шапка. Он сильно раздобрел, пухлое лицо светилось весельем и довольством, нос чуть покраснел от мороза и от вина.
— Добрый день, Миховка, как дела? — крикнул он через дорогу.
— Плохо! — ответила Францка, не останавливаясь, она стыдилась своей заплатанной серой шали и рваных башмаков.
— Что делает ваш муж? — спросил портной серьезно, лицо его уже не улыбалось.
— Спит.
— Скажите ему, пусть приходит работать ко мне, если хочет… пусть зайдет сегодня или завтра. Работать он может дома, плачу я хорошо… пусть зайдет!
Францка удивленно посмотрела ему в лицо и увидела, что на нем нет злорадной ухмылки.
— Не знаю, придет ли он, я ему скажу.
Она заспешила домой, но, войдя в комнату, не решилась заговорить. Михов сидел за столом и читал. Глаза у него в последнее время ослабели, были мутны, веки покраснели; он надевал очки и, когда сидел так, сгорбленный, худой, с большими очками в черной оправе на носу, выглядел совсем как отец; голова уже лысела, и лоб, изборожденный морщинами, словно его изрезали ножом, стал очень высоким.
— Тоне!
Он оглянулся, недовольный тем, что ему мешают.
— Я сейчас была внизу, в местечке, у Майерицы… работы у нее никакой нет…
«Зачем она мне это рассказывает? — думал он, продолжая читать, — раз у нее нет, у меня — тем более».
Францка в замешательстве ходила из комнаты в кухню. «Не пойдет, — думала она, и в этой мысли скрывалось раздражение против него. — А почему бы ему не пойти? В доме был бы хлеб, всем заботам пришел бы конец… Что было, то прошло, так уж, видно, бог судил. Теперь жизнь другая, и надо по-другому думать…»
После обеда она наконец решилась. Михов присел к столику возле окна и собрался было надеть очки, чтобы читать. Францка подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Тоне, утром, когда я шла по местечку, меня окликнул портной…
Михов вздрогнул и положил очки на стол.
— О чем тебе с ним разговаривать? Какие у него могут быть разговоры с тобой?
— Послушай, Тоне, так больше нельзя… дети не должны голодать, ведь они ходят в школу…
Михову стало совсем невмоготу, хотелось убежать прочь, и гнев и горечь закипали в груди.
— Что ты меня попрекаешь? Разве я виноват? Достань мне работу, и я буду работать.
— Портной сказал, что даст тебе работу, если ты зайдешь к нему…
Михов побледнел от ярости, не в силах произнести ни слова. Он дрожал и заикался, а потом закричал так, что Францка в страхе отступила.
— Работать у него? И ты, конечно, сказала, что я приду, что я наверняка приду… Ни стыда у тебя, ни совести… О, ты кланялась этому негодяю: «Придет обязательно, сегодня же, сейчас же, и поцелует вам руку, потому что вы так милосердны, так добры…» И он смеялся, бездельник, бездельник, бездельник!..
Он взволнованно бегал по комнате, сутулый, с искаженным лицом, потом схватил шляпу и ушел и пропадал до поздней ночи. Пришел пьяный, напившись в долг; он пользовался в кабаке кредитом до пятидесяти крейцеров.
Раздеваясь, он обвел комнату налитыми кровью глазами и заговорил хрипло, едва ворочая языком. Говорил до поздней ночи, лежа, уже в полусне. Францка вначале робко отвечала ему, а потом умолкла.
— Обворовал меня, ограбил, а теперь хочет милостыню подать, чтоб я ему шил штаны из дерюги по двадцать сольдо… я, который шил для господ, когда он еще был нищим… негодяй! Нет у тебя совести, будь
