Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар
Она замерла в испуге, увидев мать. Мать сидела на кровати, сгорбившись, уткнув лицо в ладони. Когда дверь скрипнула, она подняла голову — лицо ее посерело, покрылось морщинами, глаза под нависшими густыми бровями ввалились. И голос был мягкий, трепетный:
— Ты пришла, Францка? А я-то думала, что ты уж больше не придешь.
Во Францке поднялось что-то сильное, чего она никогда раньше не чувствовала. Она взяла мать за руку и не могла произнести ни слова. Когда мать заплакала, заплакала вместе с ней и Францка, но что-то безмерно сладкое было в этой боли… Мать догадалась — она подняла к Францке странно детское, заплаканное, почти робкое лицо.
— Я тебе дам, Францка, если хочешь, один гульден… есть у меня немножко…
Францка бы выкопала этот гульден голыми руками с саженной глубины, лишь бы не просить у матери.
— Если ты не завтракала, Францка, я тебе сварю кофе.
— Я не голодна, мама.
— Дорога дальняя и мороз на улице.
Мать пошла на кухню варить кофе, и Францка с нею. Они сели на пороге, и мать начала рассказывать.
Приезжала из Триеста Нежка — она там служит. Приехала одетая по-господски, румяная, полная, и прожила в деревне с неделю, пока не соскучилась. Вела себя вольно, хохотала, в церковь не ходила, приставала к парням, так что опротивела им, и они плевались, когда она шла мимо. «Ну, я поеду, мама, — сказала она, — дайте мне денег!» Мать полезла под подушку и сказала: «Пять гульденов я тебе дам… и веди себя хорошо, бога не забывай!» — «Пять гульденов — вы что, с ума сошли, мама? Дайте мне все! Все мне отдайте!» — сказала она и засмеялась. Мать тоже засмеялась, отсчитала пять блестящих гульденов и положила на стол. Нежка уже не смеялась — она покраснела до корней волос и смахнула монеты со стола, так что они зазвенели по полу. «Не прикидывайтесь, мама, думаете, я не знаю, сколько у вас денег?» Подошла к матери и хотела вырвать у нее чулок из рук. «Пусти! — закричала мать, — пусти!» Нежка не пустила — она оттолкнула мать так, что та отлетела и упала на сундук. Потом сунула деньги в свой чемодан и ушла; даже не оглянулась, не попрощалась.
— Даже не оглянулась на меня и не попрощалась! — зарыдала мать, сидя на пороге, и закрыла лицо фартуком. Таким детским казалось это внезапно постаревшее, изуродованное горем лицо! Францка знала, что мать горюет не о деньгах, а о том, что Нежка даже не оглянулась и не попрощалась. Францке стало жаль мать, никогда она ее не любила так, как в этот час… Удар был до того страшен, что мать согнулась под ним до земли, она стала по-детски боязлива и искала опоры.
Они пили кофе тут же, на пороге, и разговаривали.
Когда Францка отправлялась в дорогу с гульденом, заботливо завязанным в платок, на душе у нее было легко и тепло. Мать стояла на пороге и долго глядела ей вслед. Францка обернулась только один раз, но и не глядя знала, что мать еще стоит на пороге, и так отрадно ей было, что хотелось смеяться. Она вспомнила о доме, о голодных детях, которые ждут ее, и ускорила шаг — глядь, а заботы и след простыл, на душе было легко и хорошо, в руке — гульден, тщательно завязанный в платок… Ее догнал крестьянин на возу, остановил коней и вынул трубку изо рта.
— Куда, соседка?
— На Голичевье.
— Садитесь.
Францку нисколько не удивило, что крестьянин так приветлив — все на свете теперь было легко и хорошо…
Она пришла домой, купила мяса и сварила суп. Все сидели вокруг стола, муж и дети ели и радовались. Францка налила тарелку супу, отдернула занавеску и подошла к постели, где лежал отец.
— Вот я супу вам принесла, отец!
Но отец не шевелился, странно глядели белые глаза из-за полуоткрытых век, и лицо было серое, спокойное. Францка похолодела, вскрикнула, и суп разлился по одеялу. Михов вскочил из-за стола так, что стул перевернулся, а дети испугались… Отец умер тихо, будто заснул, ни звука не было слышно, ни вздоха… Когда гроб засыпали, хор красиво пел над могилой. Михов тоже пел, большого горя он не испытывал и стыдился своего грешного спокойствия. Только когда он пришел домой и увидел пустую постель, сердце его на миг сжалось, а потом ему стало легче, он был почти весел и сам не знал почему.
Похоронили отца Христа ради, даже цветы купили соседи, и пономарь звонил даром. Такой установился обычай на верхней улице; столяр, делавший гроб, сам был бедняк и добрый человек, подавал милостыню даже мертвецам.
— Что мы теперь будем делать? — спросила Францка.
Михов удивился:
— А что до сих пор делали?
Он окончательно погрузился в сонное, ленивое похмелье; пьян он был даже в те дни, когда и не пробовал водки, трезвым бывал все реже. И в эти трезвые часы сонливая лень сменялась усталостью — он сидел, облокотившись о стол, голова клонилась под тягостной думой все ниже. Но надолго он не задумывался — мысли незаметно превращались в мечты, лицо все еще было серьезно и хмуро, а заботы уже отступали, оставив только след на лбу — глубокую складку…
Наступала зима, по утрам на стеклах расцветали морозные цветы. Потом мороз спал, пошел снег.
Пришла мать: она открыла дверь и вошла в комнату, старая, сгорбленная, укутанная в большую шаль.
— Пришла к тебе, потому что ты не приходишь, — сказала она и села у стола.
Францку удивил этот приход, стало и радостно, и неловко. Мальчики были в школе, маленькая Францка играла на полу и спряталась в угол, увидев чужую женщину. Михов сидел за столом у окна, косился на стену и гадал, не перепадет ли ему на водку. Он починил учителю зимнее пальто, но тот еще не расплатился.
Мать дала денег, и Францка пошла на кухню готовить. Михов отправился в кабак…
День прошел хорошо; мать устала, боялась
