Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 8. Личные воспоминания о Жанне дАрк. Том Сойер – сыщик
На это Жанна ответила кратко, заметив, что сражение бывало у нее не — первым ходом, а вторым:
— Я сначала предлагала мир. Если противник отвергал его, я давала бой.
Говоря о противнике, с которым воевала Жанна, судьи объединяли вместе англичан и бургундцев. Но она показала, что делала между ними различие и на словах, и на деле: бургундцы были все-таки французами, и относиться к ним надо было мягче, чем к англичанам. Она сказала:
— Что касается герцога Бургундского, я предлагала ему — письменно и через его собственных посланцев-помириться с нашим королем. Что до англичан, то условием мира было, чтобы они убирались из Франции и отправлялись к себе домой.
Затем она сказала, что даже с англичанами старалась избегать кровопролития и, прежде чем атаковать их, посылала предупреждения.
— Если бы они послушались меня, — сказала она, — они поступили бы разумно. — Тут она повторила своп пророческие слова и произнесла с воодушевлением: — Не пройдет семи лет, как они убедятся в этом сами.
Ей снова начали досаждать расспросами о мужской одежде и убеждать отказаться от нее. Я не обладаю особой проницательностью, и меня удивила их настойчивость в таком пустяке; я не мог понять, какая могла быть этому причина. Теперь-то мы все знаем. Мы знаем, что это был еще один коварный заговор против нее. Если бы удалось убедить ее сменить одежду, это позволило бы им подстроить Жанне гнусную ловушку, которая погубила бы ее доброе имя.
Они продолжали свое злое дело, пока она не воскликнула:
— Довольно! Без Божьего соизволения я не сниму ее, хоть отрубите мне голову!
В одном пункте она внесла поправку в обвинительный акт, сказав:
— Тут говорится, что все мной сделанное я делала по указанию свыше. Этого я не говорила. Я говорила«…все, что мною сделано хорошо».
Судьи выразили сомнение в ее миссии, потому что для нее была выбрана столь простая и невежественная девушка. Жанна улыбнулась. Она могла бы напомнить им, что Господь не отдает предпочтения знатным и для великих дел чаще избирал своим орудием смиренных и простых людей, чем епископов и кардиналов, но она ответила проще:
— Господь волен избирать орудием своей воли кого захочет.
Ее спросили, в каких словах она испрашивала помощи свыше. Она сказала, что молитвы ее были просты и кратки. Она подняла бледное лицо вверх и произнесла, сложив закованные руки:
— Милосердный Господи, молю Тебя, во имя страстей твоих, смилуйся надо мною и укажи, как отвечать этим служителям церкви. Что до моей одежды, то я надела ее по Твоему велению, но не ведаю, когда мне будет дозволено снять ее. Господи, вразуми и научи меня!
Ее обвинили в том, что она преступила Божьи заповеди, приняв на себя власть над людьми и звание главнокомандующего. Это задело ее воинскую гордость, Она глубоко чтила служителей Церкви, но как воин невысоко ценила их мнения относительно дел чисто военных; по этому пункту она не стала даже входить в объяснения и ответила с полным хладнокровием и военной краткостью:
— Я стала главнокомандующим, чтобы побить англичан.
Смерть глядела ей в лицо — ну что ж, пускай! Ей нравилось дразнить этих французов с английской душой и видеть, как они корчатся; при каждом удобном случае она вонзала в них острое жало насмешки. Это было для нее глотком свежей воды. Она влачила свои дни в пустыне, а такие минуты были блаженными оазисами.
Ее обвинили в том, что, идя на войну вместе с мужчинами, она забыла женскую скромность. Она ответила:
— Всюду, где было можно — на всех городских квартирах, — я имела при себе женщину. В поле я всегда спала не снимая доспехов.
Ее обвинили также в том, что король даровал ей и ее родным дворянство, — следовательно, ею руководили низкие, корыстные стремления. Она ответила, что не просила этой награды у короля; он сам ее назначил.
Кончился наконец и третий процесс. И снова без всяких результатов.
Может быть, четвертый суд сломит наконец ее непокорство? Злобный епископ тотчас же принялся подготавливать его.
Он назначил комиссию, которой надлежало свести шестьдесят шесть пунктов обвинения к двенадцати основным. Эта ложь в компактной форме должна была послужить для новой попытки обвинения. Так и сделали. На это ушло несколько дней.
Тем временем Кошон посетил Жанну в темнице, вместе с Маншоном и двумя судьями — Изамбаром де Ла Пьером и Мартином Ладвеню; он хотел попытаться заставить Жанну передать вопрос о ее миссии на суд Воинствующей Церкви точнее, той ее части, которая была представлена им самим и его послушными пособниками.
Жанна снова решительно отказалась. У Изамбара де Ла Пьера было сердце; ему стало так жаль несчастную, затравленную девушку, что он решился на весьма смелый шаг: он предложил ей передать ее дело на Базельский собор[44] и сказал, что в нем представлено столько же священников от ее партии, сколько от английской.
Жанна воскликнула, что с радостью предстанет перед трибуналом, составленным столь справедливо. Но не успел Изамбар ответить хоть слово, как Кошон обернулся к нему и свирепо крикнул:
— Замолчи, черт бы тебя побрал!
Маншон в свою очередь сделал смелую попытку, хотя она могла стоить ему жизни. Он спросил Кошона, надо ли заносить в протокол, что Жанна согласилась предстать перед Базельским собором.
— Нет. Незачем.
— Ах, — сказала Жанна с укоризной, — ты записываешь все, что против меня, и ничего в мою пользу.
Какой горькой была эта жалоба! Она могла бы тронуть сердце дикого зверя. Но Кошон был хуже всякого зверя.
Глава XIV
ЖАННА БОРЕТСЯ ПРОТИВ ДВЕНАДЦАТИ ЛЖИВЫХ ОБВИНЕНИЙ
Наступил апрель. Жанна была больна. Она заболела 29 марта, на другой день после окончания третьего судилища, — ей было совсем плохо, когда произошла только что описанная мною сцена в темнице. Это было очень похоже на Кошона: попытаться воспользоваться ее болезненным состоянием.
Разберем некоторые из пунктов нового обвинительного документа, который можно назвать «Двенадцать лживых обвинений».
В первом пункте говорилось, что Жанна утверждала, будто ей обеспечено спасение души. Никогда она не говорила ничего подобного. Там было сказано также, что она отказалась подчиниться Церкви. И это тоже ложь. Она согласилась передать на суд Руанского трибунала все свои дела, кроме тех, которые совершила по Божьему велению, выполняя возложенную на нее миссию: эти деяния она согласилась представить только на Божий суд. Она отказалась признать Церковью Кошона и его покорных рабов, но была готова предстать пред судом папы или Базельского собора.
В одном из Двенадцати Пунктов утверждалось, будто она, по собственному признанию, угрожала смертью тем, кто ей не повиновался. Это явная ложь. Еще в одном было сказано, что она уверяла, будто все свои поступки совершала по Божьему велению; в действительности она сказала: «все то, что делала хорошо», — эту поправку, как вы помните, она внесла сама.
Еще в одном пункте говорилось, что она называла себя непогрешимой. Никогда она так себя не называла.
Еще один пункт объявлял греховной ее мужскую одежду. Если так, то она имела на то разрешение авторитетных духовных лиц — архиепископа Реймского и всего трибунала в Пуатье.
Пункт десятый ставил ей в вину то, что она заявила о французских симпатиях св. Екатерины и св. Маргариты и о том, что они говорили на французском, а не на английском языке.
Эти Двенадцать Пунктов подлежали одобрению ученых богословов Парижского университета. К вечеру 4 апреля они были переписаны и готовы. Тут Маншон совершил еще один смелый поступок: он написал на полях, что многие из Двенадцати Пунктов приписывают Жанне нечто противоположное тому, что она говорила в действительности. Эта малость не могла иметь значения для Парижского университета; она не повлияла бы на его решение и не вызвала бы его сострадания, если университет был на него способен, — а он явно отбросил его для выполнения своей политической задачи, но все же славный Маншон поступил благородно.
На другой день, 5 апреля, документ был отправлен в Париж. В тот день в Руане царило волнение, по главным улицам ходили возбужденные толпы и все жадно ждали новостей: разнесся слух, что Жанна д'Арк лежит при смерти. Бесконечные заседания действительно измучили ее, и она захворала. Главари английской партии не на шутку встревожились: а вдруг Жанна умрет, не дождавшись церковного осуждения, и сойдет в могилу незапятнанной? Любовь и жалость народа обратят ее страдания и смерть в мученичество, и после смерти она станет во Франции еще более мощной силой, чем при жизни.
Граф Варвик и английский кардинал Винчестер[45] поспешили в замок и послали за лекарями. Варвик был жестокий и грубый человек, чуждый сострадания. Больная девушка лежала в железной клетке, закованная в цепи, кажется, это зрелище могло бы удержать от жестоких слов, а Варвик при ней громко сказал лекарям:
