Алан Милн - Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник)
– А со сломанной ногой он читать не мог? – чуть удивленно спросил Барнаби.
– Он вообще читать не умел. То есть достаточно быстро, чтобы запомнить, о чем говорилось в начале фразы. Мы читали книгу, которая называлась «Морковка, или Мой маленький мальчик».
– Про морковку?
– Морковкой звали мальчика.
– Надеюсь, вы ясно дали это понять перед тем, как начали.
– Сомневаюсь, что имя было для него важно. Это была единственная книга в доме, его жена получила ее как приз, когда была маленькой, и он очень ею гордился. А когда жена от него ушла, он каждый вечер держал книгу в руках, делая вид, что читает, ему хотелось читать, но он не умел. Поэтому, думаю, он даже не слушал, а просто лежал, вспоминая, какой она была ребенком, и думая о том, как она читала эту книгу, совсем как я читала тогда, и… вспоминая все…
– Так она от него ушла? Когда? Как?
– Мне было одиннадцать, так что это было лет десять назад, и она ушла за каким-то солдатом на войну.
Барнаби вдруг показался себе дешевкой. Поймав Джилл за руку, он сказал:
– Простите меня.
– Простить? – переспросила Джилл, но руки не отняла.
– Что дурачился все то время, пока вы рассказывали. Умничал. Вставлял остроумные реплики и паясничал, как заправской комик. Мне правда стыдно. Я не думал, что это будет такого рода история.
– Наверное, это моя вина, ведь я рассказала такого рода историю, то есть мы оба дурачились насчет сходства, но когда я начала, то о садовнике даже не помнила, а потом вдруг все вернулось.
– Это я тут извиняюсь, – твердо сказал Барнаби. – Прощен?
Превратившись вдруг в школьницу, Джилл покраснела.
– Я… Я… спасибо вам, то есть да, конечно!
Сжав ей руку, а потом отпустив, Барнаби взял Джилл под локоть и повел ее дальше.
– Посмотрите вот на этих. Они все красивые и не одной масти, как мы.
С приятным шоком удивления он вспомнил, что завтра она принесет ему чай… и послезавтра… и послепослезавтра…
3
Не может быть на свете счастья большего, чем быть наедине с Гумби в своем собственном доме. Так говорила когда-то Сильви, а теперь знала, что это чистая правда. Это был маленький дом на маленькой улочке на окраине Кетерхема, которая ответвилась от улицы побольше с намерением куда-то вести – назад в Кеттерхем, например, или, расхрабрившись, все дальше и дальше к самому морю, но остановилась на полдороге, поскольку (так предполагали) застройщику отказали в кредите, или потому что устала, или потому что решила, что в конце концов большая ошибка слишком удаляться от станции. Домик Сильви стоял последним, можно сказать, на собственном участке из абсолютно любого числа акров – во всяком случае, до гряды холмов, если не считать нескольких великолепных построек, которые, вероятно, были когда-то конюшнями. Право слово, приятнее не придумаешь.
Разумеется, Сильви хотела сама зажигать поутру газовую конфорку, чтобы согреть Гумби воду для бритья, и разумеется, Гумби говорил, что она не должна делать ничего подобного, что она получит завтрак в кровать, как полагается принцессе, и, разумеется, Сильви смеялась своим веселым смехом и говорила, мол, всего делов-то: проскользнуть вниз и зажечь плиту, потому что вставать они будут, конечно же, вместе и вместе завтракать внизу, поэтому какая разница, кто сбегает зажечь плиту?
– Сама наша супружеская жизнь от этого зависит, – торжественно говорил Гумби.
– Ладно, дорогой, будем зажигать по очереди.
– Мы вечно будем забывать, чья сейчас очередь. Нет, каждое утро будем бросать монетку. И чем дольше мы живем, тем справедливее будет, потому что вероятности выравниваются.
Сильви на это со смехом ответила, что они вечно будут забывать брать с собой в кровать пенни, но изобретательный Гумби отмел и это глупое возражение. Поэтому когда приходило время вставать, Сильви обнимала его и говорила: «Готова, дорогой», посмеиваясь про себя, поскольку это была прекрасная шутка, как и все теперь.
– Пятьдесят шесть, – сказал на сей раз Гумби.
– Я загадывала двадцать три, – отозвалась Сильви. – Мне столько было, когда я пришла работать в «Проссерс». Ошибся на тридцать три. Твоя очередь.
– Готов, – сказал Гумби.
– Сорок восемь.
– Восемьдесят два. Столько будет восьмидесятилетнему старику в его следующий день рождения. Я победил.
– Ты уверен?
– С минимальным отрывом. – Поцеловав ее в шею, он сказал: – Вперед!
Сильви выпрыгнула из кровати.
– Поверить не могу, что эти ноги действительно мои, – сонно пробормотал Гумби и потянулся за очками.
– Твои, дорогой, все до последнего дюйма!
По-женски она всегда выбирала число, с которым у нее были личные ассоциации, поэтому жульничать ей было труднее, а ради любимого она обязательно сжульничала бы, пусть даже Гумби заставил ее пообещать, что она не будет: игра ведь не игра, если не играть по правилам. Еще одним весомым фактором в пользу честности была загадочная штука под названием Закон Усредненности, который как будто был на его стороне и набрасывался на нее, если она жульничала снова и снова. И действительно, за каких-то нескольких недель они поняли, что идут голова к голове, разумеется, при условии, что Гумби не проигрывал два предыдущих утра.
В ведро или в непогоду Гумби ездил до станции на велосипеде. Поначалу Сильви ездила с ним, чтобы удостовериться, что он не заблудится или не попадет под машину, но когда понемногу успокоилась, в центр стала приезжать, повесив на руль корзинку, только к открытию магазинов. Учитывая, сколько дел предстояло переделать, никакого дня не хватало, и ни один не тянулся так долго до того момента, когда Гумби вернется домой. Она печатала книгу для одного автора «Проссерса», и ее ждали другие книги, редакция просто завалила ее работой, и, точно этого мало, приходилось управляться не только по хозяйству, но и в саду.
Однажды счастливым воскресным днем, когда Гумби вскапывал грядку для особо привлекательного пакетика семян, который Сильви купила в «Уолворте», а сама Сильви чистила его велосипед как можно ближе к вскапываемой грядке, в дверь дома позвонили.
– Кто бы это мог быть? – удивилась Сильви.
– Пришел герцог Норфолкский, хочет одолжить почтовую марку, – предположил Гумби.
– Надеюсь, он не останется к чаю, ведь пирог мы почти доели. У меня есть черные пятна на лице?
Внимательно изучив милое лицо, он его поцеловал.
– Теперь нет.
И Гумби вернулся к грядке. Сильви же, несколько тревожно глянув на руки, прошла через французское окно в гостиную, а оттуда – в коридор и, быстренько убрав в шкаф пальто и шляпу Гумби, распахнула дверь.
– Ой! – воскликнула она. – Это вы!
– Я, – согласился Барнаби. – Можно мне где-нибудь прилечь?
– Боже, мистер Раш, вы шли пешком от самой станции?
– Пустяки. А вот бродить по всему Суррею было утомительно. Никто про Сикамбо-авеню слыхом не слыхивал.
– Вам следовало бы нас предупредить, и тогда Гумби нарисовал бы вам какую-нибудь карту. Ох, простите! Входите же, как мило с вашей стороны было приехать. Я и не думала, что вы взаправду приедете. Дорогой! – позвала она. – Как по-твоему, кто приехал? Мистер Раш!
Мужчины еще пожимали друг другу руки в гостиной, а Сильви уже убежала с криком:
– Я поставлю чайник! Садитесь, мистер Раш, вот лучшее кресло!
Исчезла она надолго, потому что надо было привести в порядок руки, поджарить тосты, переодеться во что-нибудь менее подходящее велосипедам и собрать поднос, на котором столпились чайный сервиз (от «проссерсов») и настоящие серебряные чайные ложки (от папы Гумби). А поскольку мистеру Рашу полагалось только самое лучшее и поскольку он сам их ей подарил (и хорошо в таком разбирается), переодевание включало также особенные чулки, про которые даже и не заподозришь, что это чулки. Какая удача, что сегодня она побрила ноги, подумав, ну, никогда не знаешь…
– Прошу, не прерывайтесь из-за меня, – сказал Барнаби. – Могу наблюдать за вами отсюда и подбадривать вас криками.
– Даже рад прерваться, – отозвался, надевая пиджак, Гумби. – Хуже нет, чем быть любителем. Работаешь чересчур усердно и слишком быстро устаешь, а потому делаешь слишком мало. Сигарету?
– Спасибо. И марафон превращается в череду спринтерских забегов с долгими передышками в промежутках.
– Ага. Совершенно безнадежно. Вот почему тот, кому нечем заняться, так часто негодует на рабочего человека. Он говорит себе: «Я и за половину времени сделал бы вдвое больше», когда речь идет о десяти минутах праздного времяпрепровождения, которое он тратит на работу, которая занимает весь день. Ну да, за пять минут он мог бы сделать вдвое больше – а потом сесть в такси и поехать куда-нибудь, где на полчаса можно закинуть ноги повыше.
– Однако же, – улыбнулся Барнаби, – я видел рабочих, сидевших, закинув ноги повыше.
– Согласен, лентяи есть в любом ремесле. Но на мой взгляд, в этом причина антагонизма между классами: в ощущении, что если рабочий не спринтом занят, а марафон бежит то он плохо работает.
